Лунный копр - Николай Григорьевич Никонов

недовольной углубленной улыбкой. Потом она встала, прошлась по комнате, все кривясь и озабоченно причмокивая, села за стол, достала сумочку, золоченый туб с помадой — любила красно-бронзовую — и, приглядевшись в зеркальце, открыв рот, натянула губы так, что лицо ее приняло выражение глотающей рыбы, тронула губы помадой. Склонив голову, посмотрела, поправила отточенным мизинцем и надулась. Видимо, результат наблюдений не обрадовал ее. Лицо стало кислое и потухшее. «Старею», — горько подумала она, вздохнула и еще подумала, что людям после сорока и ближе к пятидесяти не стоит долго смотреть на себя в зеркало. И все-таки еще смотрела на вялую, прожированную кремами кожу возле глаз, на мелкие, мельчайшие морщинки. Пока они были еще как пленка на кипяченом молоке, если на него слегка подуть. Она смотрела и думала, что эти морщинки станут потом морщинами, и как это ужасно женщине стареть, словно безнадежно сползать по откосу.

За такими размышлениями застала ее всунувшаяся в дверь другая любимица — рыжекрашеная девчонка Римма с нахальными глазами и толстым, торчащим, как у поросенка, носиком.

— Галина Петровна! Покупатель бузит. В кафетерии… Книгу жалоб просит…

— Что еще там! — Заведующая с досадой сунула зеркальце и помаду в сумку, щелкнула застежкой. — Вечно без стука врываешься!.. Сколько говорить…

И, изобразив на толстом лице предупредительнейшую улыбку, вышла из комнаты.

— Суд удаляется на совещание, — объявил председатель и вышел вместе с членами суда.

За высоким столом сбоку остался только прокурор, лысый человек с больным, усталым взглядом. В противоположной стороне, опершись на трибуну, стоял адвокат, бойкий, черноволосый и кудрявый. Несмотря на ни в чем не схожую внешность, выражение лиц прокурора и адвоката было одинаковое. Дело сделано, все ясно, обвиняемые получав по заслугам, законность соблюдена. Обычное торговое дело — таких было и будет… В лицах этих людей, постоянно общающихся с преступниками, однако, сквозило и самое человеческое понимание тех, кто сидел за барьером на длинной широкой скамье.

На скамье за барьером сидели трое: плотная женщина с потухшим лицом, рыжая девушка с носиком-пятачком и Света Осокина. Женщина угрюмо смотрела в одну точку, обе девочки плакали.

Суд совещался недолго.

Я как-то пропустил, не вникая, первую часть приговора и запомнил лишь последнюю:

«Гражданку Осокину Светлану Ивановну, учитывая чистосердечное раскаяние в совершенных преступлениях, к двум годам исправительных работ условно, без права занимать материально ответственные должности в течение пяти лет».

— Условно! Условно! — вслух обрадовался, так что на меня заоборачивались.

А я уже двинулся через шум зала, через толкотню и пересуды в коридор к выходу.

Света вышла на улицу вместе с матерью. Она не видела меня, нас, вряд ли видела. Мать что-то быстро говорила ей, тянула куда-то. Дочь, казалось, не слушала ее, стояла как онемелая, и я видел, что мать сердится. Подходить было неудобно. Я беспомощно огляделся. Неподалеку толпились мои продавщицы, девочки с камвольного, стояли Чуркина, Алябьев, Нечесов. Я махнул им, заметив, что Чуркина хочет что-то сказать.

— Владимир Иваныч! — действительно сказала Чуркина. — Мы тут, — поглядела на девчонок, — мы тут решили…

— Да… — сказал Алябьев.

— Что решили?

— Владимир Иванович, вы передали Осокиной, что она не останется на второй год?.. Что ее переведут?

— Не успел еще.

— Тогда… — Чуркина сурово взглянула на Алябьева. — Тогда надо ей сказать. И… вот девчонки хотят взять ее к себе… Ей ведь нельзя больше работать в магазине. А они берут.

— Правда, Владимир Иваныч. Мы ее хотим взять… К себе на камвольный… А что? — затараторила Задорина, заглядывая мне в глаза. — Правда… Мы решили… Мы еще вчера… Возьмем, научим. Вот мы с Райкой… Или Идка возьмет ученицей…

— Надо ее уговорить, Владимир Иванович, — краснея, сказал Алябьев.

Он был сегодня не похож на себя, растерял где-то свою уверенность и обычное спокойствие. Даже в глаза не мог смотреть.

— Да что вы пристали? Владимир Иваныч, мы сами. Сами должны… — опять Задорина.

— Лешка! — властно сказала молчавшая Чуркина. — Иди! Догони ее… Скажи — завтра чтоб в школе была.

И Алябьев, взрослый, положительный, невозмутимый Алябьев, все гуще краснея, вдруг кивнул нам и ускоренной походкой, наклонив голову, зашагал к углу, а потом побежал и скрылся.

Мы смотрели. Мы ждали. Алябьев не появлялся.

— Пошли, девочки, — вздохнув, дрогнула бровью Чуркина. — Владимир Иваныч! Можно — проводим? До трамвая?

— Мы, конечно… Конечно, мы проводим, — радостно подтвердила Задорина, уже прицеливаясь, как бы прицепиться ко мне сбоку.

И прицепилась. И глаза сияют. Правда, этакие голубые огни! Что с ней поделаешь… Двинулись всей толпой, а справа от меня тяжело ступала насупленная Чуркина. Она так и не обронила больше ни слова. Мне было видно только розовую щеку да черные опущенные ресницы. Ни слова… А когда я уже сел в трамвай и трамвай, обогнув кольцо, тронулся напрямую, я увидел снова, как Чуркина медленно, одиноко идет по тропинке к своему общежитию, и во всем ее облике, в том, как она шла, было что-то большое, усталое и несчастное…

ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ПОРАЖЕНИЯ

Глава одиннадцатая, самая маленькая, где ставятся под сомнения незыблемые истины и ведутся поиски причин, портящих некоторую часть человечества.

У меня педагогические поражения. Не получилось стопроцентного сохранения контингента, а попросту говоря, — бросил школу шофер Ведерников, выбыл из-за сплошной неуспеваемости Орлов. Пардон! Не сплошная неуспеваемость была у Орлова, по физике у Бориса Борисовича — тройка. Двадцать три человека вместо двадцати пяти перешли в последний, одиннадцатый класс.

Но хотя администрация строго отчитала меня за «отсев», за «не принятые своевременно меры», хотя слова в докладе завуча на итоговом педсовете о «возмутительном хладнокровии, с которым классные руководители теряют контингент», относились и ко мне, я, в общем-то, радовался. Что там ни говори, двадцать три из двадцати пяти все-таки немало, а кроме того, я расстался наконец с самыми отчаянными лодырями, из которых один был еще и хулиганом. Нет, не хочется называть их «мои ученики». Чему они у меня научились? Но все-таки они учились, я несу за них долю ответственности. Именно «долю», а не всю ответственность, как это любят говорить, когда ищут козла отпущения. Вот если бы я воспитывал этого Орлова с пеленок, тогда бы мне можно было выносить приговор: «Недоглядел!», «Не справился!»

Если права теория, что человек — продукт воспитания, значит, где-то, на каком-то отрезке жизни он может быть испорчен воспитателями. Был, скажем, примерный мальчик Орлов и за десять лет обучения-воспитания превратился в разнузданного подонка, или был такой же славный мальчик Ведерников, и опять испортили учителя-воспитатели: научили смотреть на