Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

Мы с Юркой остались одни в тихом, будто сразу присмиревшем без хозяев доме.

– О чём это вы тут спорили? – спросил я его, поставив так и невыпитую стопку на стол.

– Да ни о чём в принципе… О пустяках… – нехотя ответил Юрка и после некоторого раздумья, махом выпив стопку, захрустел солёным огурцом.

Через минуту на дворе звякнул колокольчик. Потом – ещё раз. И – зазвенел уже непрестанно, удаляясь всё дальше и дальше.

Когда этот чистый серебряный звук совсем растаял вдали, в дом вернулись дед и баба Катя.

– Самовар-то ставить? Или ещё посидите? – спросила она мужа.

– Да, ставь, пожалуй, – ответил он и стал сливать водку из своей стопки обратно в опорожнённую на две трети бутылку.

Взглянув на мою полную рюмку, сказал:

– Ты-то выпей. После бани – полагатся. – И, обратившись к Юрке, продолжил: – Вы, если желаете, на пару ещё дерните. А мне, пожалуй что, на сегодня тоже хватит.

– В кои-то веки разум показал, – не преминула от печки вставить свою фразу баба Катя.

– Я уже гриба напился, – пододвинул я деду свою стопку.

– А я один – не буду, – на вопросительный взгляд Нормайкина ответил Юрка.

– Ну, как знаете, – вылив содержимое и моей стопки в бутылку, – прохрипел дед, затыкая горлышко кусочком пробки.

Чувствовалось, что настроение у него уже не такое благо душно-весёлое, какое было в бане. Да и Юрка казался смурным. Что-то у них всё-таки произошло тут до меня?..

Дед отнёс недопитую бутылку «в горенку» и, вернувшись оттуда, снова уселся на стол.

– Ну, чай-то – скоро ль?! – необычно громко и даже раздражённо спросил он.

– Когда закипит – тогда и будет, – спокойно ответила из-за перегородки баба Катя. – Поешьте пока там чего, поговорите…

Я с наслаждением стал хлебать щи. Юрка сосредоточенно смотрел в окно. А дед начал убирать со стола лишнюю посуду.

Разговора не получалось…

* * *

«…Отчего это память так часто возвращает меня в те места, где я был один и где мне бывало так невыносимо грустно? И избегает тех мест, где мы бывали вместе с Таей?..

Но самое печальное, что тех мест моих – больше нет. А если они и есть, то это уже не те, не мои, а другие места. И там теперь всё по-другому.

Я напрягаю память, чтобы вспомнить Владикавказ с двуглавой вершиной Казбека, который, на первый взгляд, напоминает небрежно нарисованный художником-примитивистом задник декорации на сцене: игривый, мутноватый Терек, прохладное, изумительно красивое, неширокое Цейское ущелье, в котором идеальная белизна снежных вершин соседствовала с сочной зеленью травы в низине. И тот идеально прозрачный ручей с холодной до ломоты зубовной, но такой вкусной водой, бегущей в затаённом месте, в тени под скалой, по прозрачному ледяному желобу. Всё это было в такой же прекрасной гармонии, как наша любовь. Взаимное, сильное, казалось – такое глубокое, высокое, редкое чувство…

А этот чистейший воздух предгорий! Как он был свеж, как чудесен! Его хотелось пить, пить и пить – без конца… И никаких предчувствий горьких тогда не было. Верилось, что впереди ожидает только долгое, долгое счастье…

Но, видно, прав был Николай Фёдорович Погодин, написавший немало пьес на злобу дня и очень точно уловивший психологию зрителя, внутренние пружины его интереса к театральному действу. А поскольку все мы в этом «театре», именуемом жизнью, одновременно и актёры, и зрители, его утверждение о том, что существуют только четыре вида драмы, справедливо не только для театральных подмостков. Ибо «Бог драмой нашей коротает Вечность. Сам сочиняет, ставит и глядит…»

Как же это у него там, дословно?..

Ах, да: «Существует только четыре вида драмы: он любит её, а она его не любит; она любит, но он не любит; оба не любят, но кому-то надо, чтобы они не расставались; оба любят, но кто-то мешает им быть вместе. Вот за чем следит зритель, – всё остальное – собачья чушь».

Нам с Таей вроде бы явно никто не мешал быть вместе. Даже наоборот – все как будто помогали, любуясь искренностью наших чувств.

Вспомнить хотя бы ту, немного душную, – после долгого знойного дня, когда мы ехали из Владикавказа в Махачкалу, – но такую прекрасную ночь…

К Таиным родственникам мы приехали уже под вечер. И после обильного ужина на веранде дома с бесчисленными, все новыми и новыми, яствами и хорошим вином, мне постелили на раскладушке прямо в саду, под нависающими надо мной ветвями персикового дерева, отягощённого созревшими плодами.

Я мог протянуть руку и сорвать с ветки большой сочный персик… Лёжа под простынёй и глядя вверх, я как раз раздумывал об этом. И тут, освещённая ярким светом, льющимся из матового плафона над входной дверью веранды, на крыльце, в халатике и шлёпанцах на босу ногу, с распущенными волосами, появилась Тая.

Она потянулась. И свет от квадратиков верандных окон и плафона чётко оконтурил её прекрасную фигуру, скрытую лёгкой материей.

Какое-то время она смотрела на бледный и печальный, как лицо Арлекина, лик луны, на усеявшие всё небо не знакомые мне большие, зеленоватые, как изумруды, южные звёзды. Ещё немного постояв так, с закинутыми за голову руками, она опустила их и направилась по белой дорожке, посыпанной песком, в мою сторону.

– Спишь? – спросила она, подойдя.

– Разве в такую ночь уснешь?

– Ну, как ты тут? – присев на середину раскладушки и наклонившись ко мне, спросила она.

От её чистых, слегка поблескивающих волос и такого же чистого тела исходил кружащий голову своеобразный аромат.

– Хорошо. Настолько хорошо, что порою даже кажется, что так быть не может. Южная тёплая ночь. Ты – рядом. Тишина. Только Каспий, лениво, едва слышно, шуршит волнами вдалеке, перебирая песчинки, как мудрец перебирает чётки… Слишком много счастья…

– Как говорит моя дальняя родственница – поэтесса… На завтра мы, кстати, приглашены к ней в гости. У неё – юбилей. Человек сто – не меньше, соберётся одних только родственников. Поскольку здесь, на Кавказе, почти все в каком-нибудь родстве… Так вот, она говорит: «Счастья, как и денег, слишком много не бывает».

Тая ещё ниже наклонилась ко мне и поцеловала. Не чмокнула, а именно очень нежно, будто невесомые лепестки роз коснулись щеки, поцеловала.

Когда она поднималась, в слегка расступившемся вырезе халата качнулись её упругие, облитые лунным светом груди, как будто это были две пленные луны, стремящиеся освободиться от ненужных пут.

Мне так захотелось в этот миг прижаться к ней всем телом.

– Посиди ещё, – попросил я её, беря за руку.

– Нельзя. Я и так слишком задержалась. Скоро все родственники из дома сюда соберутся, проверять, не «абидел ли кто дэвушку». Мы ведь с тобой пока ещё не муж и жена. Я, например, здесь, в Махачкале, даже брюки, как, скажем, в Москве, не могу надеть. Нравы у нас тут строгие. И вообще я не должна была к тебе сюда выходить одна, да ещё ночью…