Фотография - Пенелопа Лайвли

Глин бурчит, что да, слушает. Недоумевая зачем, собственно, он это делает.

— Господи, спасибо. Спасибо, что дал мне шанс. Слушай, я вот что хочу сказать: это было так… ужасно глупо и абсолютно несерьезно. Было такой большой ошибкой. Не знаю, что на нас… на меня тогда нашло. Конечно, все так говорят… Нет, не все, ты, наверное, так не сказал бы. Ты слишком рассудительный, чтобы так говорить. Я всегда знал, что ты — уравновешенный парень и всегда знаешь, что делаешь… Собственно, поэтому я и решил: а что, если я попытаюсь поговорить с ним?

— Именно этим ты и занят, — отрезает Глин. — И о чем ты хочешь поговорить?

— А, ну… О разном, Глин. То есть самое главное — обо мне и Кэт. Ты должен понять вот что: все закончилось, едва начавшись. Никакого затяжного романа, ничего. И все это абсолютно не касалось… других отношений. Меня и Элейн. Тебя и Кэт. Только они были важными, поверь мне. Тогда мы оба это знали. Она… скажу тебе честно и без обиняков… я всегда знал, что она никогда не была в меня влюблена. А я… ну, скажем так, я увлекся. В конце концов, она была чертовски… Совсем потерял голову. Но очень ненадолго, вот что я хочу сказать. Кратковременное помешательство. Собственно, поэтому я и решил позвонить, Глин. То есть это было так давно, и Кэт уже не с нами, так что лучше обо всем забыть и продолжать жить дальше.

Глин перебивает его и говорит, что лично он так и поступает.

— Вот тут ты умнее всех нас, Глин. Ты смотришь на случившееся исключительно с рациональной точки зрения. Мне так легко стало, когда я поговорил с тобой. Слава богу, что все-таки решился позвонить! Поверь, не так-то легко было себя заставить, но теперь мне намного лучше. На самом деле, проблема в том, что… Элейн восприняла это совсем иначе, и об этом я тоже хотел с тобой говорить. Из-за всей этой истории она вышла из себя. Собственно говоря, Глин, меня… выставили из дома.

Глин, последовательно переходивший от крайнего раздражения к презрению и откровенной скуке, ощутил внезапный всплеск интереса. Вон оно как, значит. Ну и дела…

— Я живу у Полли. Тебе, Глин, я рассказать могу. Мне сейчас очень плохо. То, что случилось… Мне кажется, это как-то… чересчур. Нет, конечно, я могу понять, что она чувствует, но неужели все должно быть именно так? Со мной она не разговаривает, а все, что говорит Полли, не имеет на нее никакого воздействия. Что мне пришло в голову, Глин… Элейн всегда к тебе хорошо относилась, много общалась с тобой, она тебя уважает, и я прекрасно это знаю. Может, ей нужен более беспристрастный взгляд, как твой, например… поговори с ней, скажи, что это зашло слишком далеко. Просто я чувствую, что тебя, Глин, она точно послушает.

— До сих пор? — спрашивает Глин.

— Ну и, конечно, не будем забывать, что это ты ей все рассказал.

— А… ясно. Конечно, это я во всем виноват, — язвит Глин.

— Господи, что я несу. Конечно нет. Я целиком и полностью понимаю, почему ты почувствовал: ей надо рассказать…

— Прекрасно, — отвечает Глин. — И что?

— …конечно, я все понимаю. И вы с Элейн так давно знакомы. Хотя жаль, что ты сперва не пришел ко мне и мы с тобой не поговорили на эту тему…

Хватит.

— Давно, — отрезает Глин. — Мы с Элейн действительно хорошо знакомы.

— Что, прости?

— Мы с ней… какое-то время нравились друг другу. Но ты, наверное, об этом знал.

— Нет, вообще-то.

— Да ладно. С нынешней точки зрения ничего особенного. Понимаешь, о чем я?

Потом Глин долго не мог понять, зачем он это сказал. Из-за того, что был раздражен? Или намеренно хотел поддразнить? Как бы то ни было, он это сказал.

— О! — говорит Ник. — Вы с Элейн… — И замолчал.

— Можно, конечно, поговорить, как ты предлагаешь, но в целом, думаю, это будет лишним. Придется тебе разбираться самому — вот мой совет.

— Мам? Слушай, я беспокоюсь о папе. Ничего нового, но я волнуюсь. Он совсем замкнулся в себе. Не то чтобы я его часто вижу — на этой неделе я работаю допоздна, у нас тут народ болеет, и я… да ладно, ничего страшного, — но, когда я прихожу домой, он меня не замечает. Смотрит так, будто меня здесь нет. Честно говоря, я снова подумываю о психотерапевтах.

— Это я. Нам надо поговорить.

Когда Элейн кладет трубку, она до сих пор не верит в реальность этого разговора с Ником. Ей пришлось признать: да, они с Глином нравились друг другу и несколько раз тайком встречались тет-а-тет. Но нет, любовниками они не были. Ее переполняют эмоции: злость на Глина, замешательство; ледяной тон в беседе с Ником, который не наткнулся на автоответчик лишь потому, что она забыла его включить. Но теперь, когда разговор окончен, она сердится и негодует, но вдруг понимает, что тон Ника оказался не таким, каким она ожидала. В его голосе не слышалось ни вызова, ни упрека, скорее замешательство и недоверие. Ей показалось, что он не видит в этом большой трагедии. И позвонил лишь для того, чтобы удостовериться.

— Я решил, что он все выдумал.

И зачем Нику понадобилось звонить Глину? Когда Ник ответил, она тоже едва поверила своим ушам:

— Хотел попросить его поговорить с тобой обо… всем. Замолвить за меня словечко.

Только Ник мог до такого додуматься. То есть только Ник, окончательно потерявший голову. Спровоцировать Глина, чтобы он такое сказал… Все мы тут чокнутые, думает она.

Глин возвращается к излюбленному методу. Снова выходит на охоту. Отслеживает направления, совершает набег на Центр искусств и ремесел, несколько раз берет ложный след, оказывается в тупике, но вот наконец находит нужный номер, звонит и договаривается о встрече.

Элейн вдруг решает, что ей срочно нужно наведаться в один знаменитый парк в Глостершире — она давно там не была. С профессиональной точки зрения будет большим упущением не полюбопытствовать, как обустроили новый пруд, и не посмотреть, каковы в этом году шикарные древовидные пионы. К тому же парк расположен недалеко от Уинчкомба, где живет кое-кто, с кем ей хотелось бы потолковать. Она снимает трубку:

— Привет. Это голос из прошлого: Элейн, сестра Кэт. Не могли бы вы…

Оливер роется в старых записных книжках. Тайком, по вечерам, когда Сандра уходит в ванную или возится на кухне, пряча их обратно в ящик, стоит ей появиться в дверях. Этот аспект совместного проживания тоже немного раздражает его — то, что в самых безобидных вещах, о которых ты по каким-либо причинам не хочешь распространяться, нужно быть осторожным. Когда речь идет о самом главном, нельзя портить воздух или ковырять в носу. И потом, все, что может привести к расспросам, которых хотелось бы избежать, приходится делать украдкой. Хотя с какой стати он должен таиться, разыскивая телефон и адрес старой знакомой?

Наконец он его находит. Вот он. Правда, не в записной книжке, а нацарапан на последней странице блокнота, исписанного телефонами типографий и поставщиков, цифрами и расчетами. Блокнот остался еще со времен издательского дома Хэммонда и Уотсона. Рядом с адресом стояла приписка «фотографии», обведенная в кружок. Должно быть, он записал ее адрес, потому что обещал прислать фотографии. И наверное, так и сделал, хотя и не помнит. Тогда-то, распечатывая кадры с той пленки, он и наткнулся на злополучный снимок. И конечно же не стал отсылать его Мэри Паккард вместе с остальными.