Лунный парк - Брет Истон Эллис

Я убедил себя, что ничего не было. Я уже много раз так делал (когда отец побил меня, когда я впервые порвал с Джейн, когда передознулся в Сиэтле, всякий раз, когда я пытался наладить отношения с сыном), по части вымарывания реальных событий я был большой дока. Писателю совсем не сложно выдумать сценарий, более приспособленный к жизни, нежели тот, что был реализован на самом деле. Таким образом, я просто вырезал десять минут экранного времени – начиная со сцены во дворе Алленов и заканчивая моментом, когда я сжимаю пистолет в комнате моего сына, в то время как машина из моего прошлого исчезает за поворотом на Бедфорд-стрит, – и вмонтировал что-то другое. Быть может, сознание мое сместилось от зудящих голосов за обеденным столом у Алленов. А может, видения, которые я воспринял как реальные события, были вызваны марихуаной. Верил ли я в то, что видел прошлой ночью? А если и верил – что это меняло? Тем более что мне никто не верил, а доказательств не было никаких. Писатель расположен подгонять все свидетельства под выводы, которые он хочет сделать, и куда реже склоняется в сторону правды. А поскольку утром третьего ноября правда оказалась не ко двору – поскольку была уже дисквалифицирована, – меня ничто не сдерживало и я мог придумать себе совсем другое кино. Я неплохо умел придумывать ситуации, тщательно вырисовывать детали, придавать им необходимый объем и блеск, поэтому я приступил к созданию нового фильма с другими сценами и финалом посчастливее, где я бы не оставался в гостевой, дрожа от страха и одиночества. Таково ремесло писателя: его жизнь – водоворот лжи.

Приукрасить для него – что перекреститься на красный угол. Мы делаем это, чтоб доставить вам удовольствие. Мы делаем это, чтоб убежать от себя. Физическая жизнь писателя, как правило, статична, и, пытаясь вырваться из этого плена, мы вынуждены ежедневно выстраивать себя заново. Тем утром я столкнулся с необходимостью придумать мирную альтернативу вчерашнему кошмару, при том, что в писательском мире драма, боль, поражение поощряются как необходимые для искусства предпосылки: если дело было днем – выпишем ночь, была любовь – устроим ненависть, безмятежность заменим хаосом, из добродетели сделаем порок, из Господа – дьявола, из дочери – шлюху. За участие в этом процессе я был неумеренно обласкан, и ложь зачастую просачивалась из моей творческой жизни – замкнутой сферы сознания, подвешенной вне времени, где вымысел проецировался на пустой экран, – в осязаемую, живую часть меня. Однако вполне допустимо, что третьего ноября я был готов поверить, будто обе мои жизни слились в одну, и я уже был не в состоянии отделить одну от другой.

Во всяком случае так я сказал себе. Потому что мне-то виднее. Я-то знал, что произошло прошлой ночью.

События прошлой ночи – это реальность.

И тем не менее, чтобы поддержать существование, чтобы доказать себе, что я не схожу с ума, необходимо было выдвинуть рациональное объяснение тому, что я видел прошлой ночью. Требовалась невероятная концентрация и выдержка, чтобы метаться от выдуманного мною к тому, что являлось для меня безусловно правдивыми событиями, и оставалось только надеяться, что по пути меня никто не раскусит. Так я представлял себе положение дел третьего ноября. Это было необходимо, потому что впереди был целый день, и если я хотел прожить его, хоть сколько-нибудь напоминая душевно здорового человека, прошлую ночь надо было вычеркнуть. Вымарать из черновиков следующее: созданный мною монструозный персонаж сбежал из романа. Убедить себя, что прошлой ночью его в доме не было (с кремовым «450SL» было сложнее из-за калифорнийских номеров). Считай, что Терби не кусался (и пусть болячка на ладони тебя не смущает) и что инспектор, который приезжал в субботу, просто нагнал зловещей пурги. Придумай новую главу, назови: «Ночь, которой не было». Скажи, что все это тебе приснилось. Прошлой ночью мне привиделось, что в подсветке бассейна я видел, как Терби копошится в кусте хризантем и аккуратно так объедает оранжевый цветок. Этот эпизод приснился мне, когда я шатался лунатиком по дому, проверяя замки на всех дверях и защелки на всех окнах. Мне снилось, что игрушка сбежала из объятий Сары и оказалась во дворе. Еще мне приснилось, что звуки, доносившиеся из нашей спальни, когда я стоял в коридоре, были похожи на плач ребенка. Приснилась мне и обезглавленная, с выпущенными кишками белка на перилах террасы. Мне снилось, что я так и не доехал до той свадьбы в Нэшвилле, где впервые встретил Робби и где он взял меня за руку и прошептал «ш-ш-ш», так как под кустом в гостиничном дворе было что-то, что он хотел мне показать.

Мне приснились мягкий уклон лужайки, по которой мы шли, и тени, скользящие за нами по траве, и тянущий меня за руку Робби, как еще раньше приснилась мне рука отца, когда я вел его к поросшему пальмами гавайскому берегу, дабы показать ту же ящерицу, что и Робби хотел показать мне, в реальности, которой не было ни на Гавайях, ни в Нэшвилле. Поскольку все это мне лишь приснилось, я вновь обрел равновесие, необходимое, чтобы протянуть этот день. Я скользил по его поверхности, отчасти потому, что совсем не выспался (той ночью дальше тревожной полудремы дело не пошло) и постоянно закидывался ксанаксом, отчасти потому, что писатель убедил меня, будто все в порядке, хотя сам-то я знал, что поверхностное спокойствие этого дня – всего лишь передышка перед надвигающейся тьмой кромешной.

Первоначальный план состоял в том, чтобы не показываться никому на глаза до семи вечера, когда нам с Джейн нужно было идти в Бакли. Но прятаться не требовалось, потому что дети были в школе, а Джейн готовилась к пересъемкам в спортзале. Когда дом опустел (осталась только Роза, пылесосившая следы, которых не было), нужно было себя чем-то занять, и я решил навести инспекцию.

Для начала я просмотрел газеты на предмет новых сведений о пропавших мальчиках.

Таковых не оказалось.

Потом я поискал хоть что-нибудь насчет того, о чем поведал мне Дональд Кимболл.

По нулям.

Войдя в спальню, я и там ничего не нашел (и чего я искал-то? какие улики может оставить призрак?). Стоя у окна, я поднял шторы и уставился во двор к Алленам, и вдруг на мгновение показалось, что я увидел себя, растянувшегося в шезлонге и смотрящего на себя же. Это было как вспышка, но на какой-то миг я оказался вчерашним силуэтом, тенью, которая мне приснилась. (В тот же миг я вдруг оказался тем парнем, что сидел рядом с Эйми Лайт в ее «БМВ».) Я стал бродить по комнате, повторяя движения тени, стараясь угадать, чего он искал. Из шкафа и комода ничего моего вроде бы не пропало, и на ковре не осталось видимых следов (хотя в моих снах их было полно в гостиной, а теперь еще и в кабинете). Наконец я пошел к комнате Робби и долго не решался в нее войти. На двери в правом нижнем углу до сих пор виднелись царапины, надо будет их закрасить, а («Ненавижу тебя». Сколько раз я говорил это своему отцу? Ни разу.

Сколько раз я мечтал об этом? Тысячи.) никакой мыши нет, уговаривал я себя, потому что она мне приснилась, да и во всей комнате не нашлось ни одной зацепки, ничего, напоминавшего о том, что мне здесь вчера приснилось. Возле стенного шкафа стояли полупустые коробки со старой одеждой для Армии спасения. На экране компьютера мерцала луна.