Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи - Елена Скульская

Гений и злодейство? Лидия Корнеевна Чуковская очень жестко сказала: гений и злодейство совместны, я это знаю, и назвала Шостаковича. Но это было несправедливо. Справедливо на малом, но несправедливо на большом отрезке времени. За что она его так распяла? За то, что он подписал письмо против Солженицына. Чтобы его оставили в покое, чтобы он мог заниматься своей божественной музыкой. Думаю, сам Солженицын не стал бы так жестко судить Шостаковича… Хотя… Солженицын Шаламова осудил. За то, что больной Шаламов написал протест против публикации его вещей на Западе. Ему, Шаламову, оставалось дожить крохи, ему нужно было дожить и дописать. Всё это вечная проблема выбора между Галилеем и Джордано Бруно. Эта проблема нерешаема. Компромиссы естественны для любого художника. Есть категории, которые двигаются через время, и выводы можно делать, только посмотрев на большой отрезок пути.

Это было в 1977 году, я приступил к «Сказке сказок». Мне было предложено подписать письмо, в котором евреи Советского Союза давали гневный отпор западной пропаганде, «клеветнически утверждавшей, что в нашей стране процветает антисемитизм». Я прочел письмо и сказал, что подписывать его не буду. И тут меня стал убеждать Федор Хитрук; он сказал: «Юра, подпишите, от вашей подписи ничего не изменится, никто не пострадает, а если вы откажетесь, то вам закроют фильм, вообще не дадут больше снимать». И в конце концов я подписал. После этого я долго мучился, не мог спать. Франческа мне говорила: «Ну хорошо, ты бы не подписал, и не было бы «Сказки сказок». Успокаивает лишь то, что мне в разных странах мои соотечественники говорили, что этот фильм был для них глотком свободы. И все-таки саднило долго, и я помню, какой ценой мне достался этот фильм.

Творчество – непереносимое напряжение. Должна быть разрядка. Кто пил, кто играл в карты, как, например, Некрасов, а Пушкин уходил в любовный разгул. Чехов на Сахалин рванул, ему нужно было в путь выйти. Каждый находит свое. Вот Довлатов пил, но его пьянство было вызвано, полагаю, не только невозможностью печататься. У меня свои прибамбасы – часто бываю плохо уживчив, переживаю нервные срывы. Убегаю от всех. Запираюсь. От творческой лихорадки я спасаюсь еще большей лихорадкой. Пока не заболеваю. Нормальной здоровой жизни не бывает у художника! Вы спросите: а иконописцы? Они иссушают себя постом. Творческого человека нельзя судить никакими общими законами…

Вот посмотреть бы на меня со стороны здоровым взглядом – на неотвратимость прохождения творческой чувственной мысли через физику – через движущиеся стекла. Что-то рисую, беру пинцетом какую-то деталь, и опять: стекло сюда, стекло туда. Да что же ты делаешь, здоровый мужик?! Увидит тебя крестьянин и скажет: да этому бугаю дайте лопату, он же здоровый мужик, а стоит над съемочным станком и говорит об искусстве. Толстой заметил о стихах, над которыми мог плакать в другое время: писать стихи, это все равно, что танцевать за сохой. Я понимаю: я иду за сохой и пританцовываю. А в результате что-то уплотнится и станет или не станет духом, воспаренной материей…»

…На одном из моих творческих вечеров в Москве в большом зале было не так-то много народу. Зал в ЦДЛ был огромным, а пришло примерно человек двести. Но зато в первых рядах сидели Юрий Норштейн, Сергей Юрский, Роман Сеф, Лидия Либединская…

– По-моему, зал переполнен! – строго сказала мне Алла Мелик-Пашаева. На том вечере я читала стихотворение, посвященное Юрию Норштейну:

СУДЬБА

Я спросила Сергея Юрского:

– Вы больше пятидесяти лет провели на сцене, на экране, в гримерных, на гастролях, на репетициях, и при этом молва не закрепила за вами никаких пороков, даже неизбежное, традиционное и почти входящее в состав профессии пьянство вам не приписывается. Как же так получилось?

– Действительно, странно. Как-то в молодости я попал на дачу к одному старому артисту; мы с ним играли в БДТ в «Горе от ума»; он предложил мне выпить, я отказался, сославшись на то, что вечером мне предстоит быть Чацким. «А-а, понимаю, больны», – посочувствовал мне старый артист. «Нет-нет, я здоров, – поспешил я заверить, – но вечером спектакль!» – «Ну-с, и какая связь?!» – «Так ведь вечером мы с вами вместе играем, вы Фамусова, я – Чацкого. Я не могу перед спектаклем». – «Понимаю и уважаю. Хотя должен признаться, что особой близости с такими людьми не получается – больно строги. И к себе, и к другим. Но уж если человек трезвенник…» – «Да нет, я как все. Я только перед спектаклем не пью». – «А так-то пьете?» – «Так пью!» – «Фу, точно гора с плеч! А перед спектаклем?» – «Ни одной!» – «А когда же вы пьете? Насколько я знаю, у вас в месяц 25–28 спектаклей, так, стало быть…» – «Стало быть, после спектаклей…» – «Так вы, стало быть, пьяным спать ложитесь? Не гигиенично!»

– Ответили ли вы на главный зрительский вопрос, непременно задаваемый кумиру, – в чем смысл жизни?

– Смысл, наверное, в том, чтобы догадаться, зачем все это было… Я стал употреблять термин, то ли приснившийся мне, то ли прочтенный где-то, не знаю… Даже не термин, а формулу – «чистый звук». Я понял, что эта формула лучше всего описывает мою зрительскую радость, восторг, когда абсолютно точно взята нота без всяких мешающих обертонов. Здесь еще очень важна ритмическая безупречность, чтобы длина ноты была не очень велика, не очень мала, а совершенно точна. Я постепенно стал характеризовать этим понятием и вещи, которые не звучат. Картины. Я сейчас реже хожу в музеи, но раньше ходил часто, был поклонником классики, порой приходил в восторг от модерна, выбирал не между школами и направлениями, но между чистым и загрязненным звуками. Так и в театре. Ты зачем занимаешься этим делом всю свою жизнь? Чтобы достичь чистого звука. А чем ты слышишь этот чистый звук? Всеми чувствами. Включая шестое.