Общие места. Мифология повседневной жизни - Светлана Юрьевна Бойм

XX века. С одной стороны, это попытка трансцендировать, выйти за границу повседневности и быта, мечта об утопии. С другой стороны, это вполне человеческое стремление обжить самое необжитое и, казалось бы, необживаемое, пережить все невозможные повороты судьбы и истории, которые выпали на долю советских людей. Инсталляции Кабакова – это его артистический дом вдали от дома.

9. 1989: ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Мой ленинградский дом на Большом проспекте Петроградской стороны встал на капитальный ремонт в год моего отъезда, а в 1981 году так и остался недоремонтированным. В 1989 году я нашла на забитой двери парадного знаменитого здания архитектора Белогруда рекламу видеосалона: «Рембо 3». Окольными путями с помощью удивленных соседей мне удалось пройти в заброшенный двор и по черному ходу подняться на второй этаж. Темный подвал, как всегда, был заполнен водой, и смотреть вниз было страшно.

На меня не нахлынули воспоминания. Скорее наоборот, я ничего не узнавала. Временные перегородки были порушены, и мне открылся первоначальный план квартиры, досоветского времени, о котором мы ничего не знали. Анфилада просторных полуразрушенных комнат с орнаментальной лепкой на потолке как бы пережила советское время и выкинула нашу коммуналку из памяти дома. От моей 6-метровой комнаты остались только клочки желтых обоев в полосочку, газеты конца 1970-х, повествующие об успешной уборке урожая, и осколки французской пластинки Сальваторе Адамо: «Tombe la neige… tu ne viendras pas ce soir…» К картавому иностранцу так и не пришла любимая девушка.

На обоях одной из сохранившихся стен я нашла рисунок моего бывшего мужа Кости, года 1980-го. Это была темная проходная комната, и потому Костя изобразил огромное окно с греческой вазой и поместил в нем иностранный плакат с видом какой-то чудесной средиземноморской страны. Плакат с видом давно исчез. Мы уехали, и от нашего окна в Европу осталось только окно.

Через узкое окно бывшей кухни, около которого часто шептала какие-то непереводимые молитвы или заклинания моя бабушка, я посмотрела в наш проходной двор. Одинокий пьяница быстро испражнялся под темной аркой, как в доброе старое время. Платные туалеты, обклеенные портретами Шварценеггера, были не для него. Я увидела, что через двор проходили какие-то странные рельсы, построенные, наверное, для будущего ремонта. На них болтался черный паровозик. На стене двора большими ползущими черными буквами было написано одно слово: СМЕРТЬ.

«Черт знает что такое», – подумала я. Как в плохом детективе. У меня началась головная боль, захотелось поскорее уйти. На прощание я сделала снимок двора с паровозиком и со словом «Смерть».

Мне не хотелось показывать родителям фотографии разрушенного дома, в котором они прожили почти всю жизнь. Но они отнеслись к моему рассказу прохладно.

«Ну и что, – сказал мой папа. – Я слышал, что они там снимали что-то в нашем дворе. Ленфильм. Кажется, о войне. Нет, это был документальный фильм о Данииле Хармсе. Он еще написал „из дома вышел человек с котомкой и мешком, и в темный лес, и в темный лес отправился пешком…“, кончается „и с той поры, и с той поры, и с той поры исчез“. Так и Хармс вышел купить сигарет в 1937 году и исчез. А наш двор тут ни при чем».

ЧАСТЬ III

ГРАФОМАНИЯ: ЛИТЕРАТУРА ОБЩИХ МЕСТ

Графомания. Это не мания создания формы, а мания навязывания себя другим. Наиболее гротескный вариант воли к власти.

Милан Кундера. 63 слова (Искусство романа)

В замечательной стране мы живем. Все пишут. Пишут школьницы и пенсионеры. С одним тут парнем познакомился – рожа – во! Кулаки – во. Говорю ему: «Вы бы, дорогой товарищ, лучше боксом занялись. Большие деньги получите. Слава опять же, поклонницы». А он свое: «Нет, говорит, у меня, говорит, другое призвание. Я рожден для поэзии. Понимаешь – рожден». Все рождены. Всенародная склонность к изящной словесности.

Абрам Терц. Графоманы

1. ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

В России графомания, писательское недержание – это массовое осложнение от высокой болезни литературы. Выражается она не просто в желании писать, но и в желании быть литератором. Героическое жизнетворчество писателя, соперника вождей, вдохновляет графомана не меньше, чем сам акт письма. По утверждению Абрама Терца (Андрея Синявского), в обществе с сильной цензурой и не менее сильным культом литературы графоман оказывается в выигрышном положении: «если тебя опубликуют, ты попадешь в категорию официального гения, если нет, то благодаря цензуре ты можешь считать себя всю жизнь непризнанным гением и самоутверждаться в узком кругу»193. Ведь графомания – это одновременно мания писания и мания величия.

Понятие «мании» старее психиатрии на целое тысячелетие. В греческой традиции мания – божественное вдохновение. По словам Сократа, переданным Платоном, мания – «дар богов», «знак божественного путеводителя». «В наше время, – отмечал Сократ, – манию поняли неправильно»194. Ну, если это относится к временам Сократа, то через пару тысячелетий репутация «мании» только ухудшилась. Понятие «графомании» вошло в европейские языки после публикации книги Макса Нордау «Вырождение». Нордау определяет графоманию как психолингвистическое отклонение, характеризующееся логореей (лингвистическим «поносом»), недержанием и чрезмерностью195. Графомания может принимать форму эпистолярной мании – желания писать эротические письма, злоупотребляя метафорами. (Такое определение относится к женской прозе начиная с конца XVIII века, с распространением грамотности и появлением большого количества женщин-писательниц.) По мнению Нордау, графоманы охвачены необходимостью писать, в то время как писать им не о чем, разве что о собственных моральных и ментальных болезнях. Медикализация культурных понятий характерна для конца XIX века. В широком смысле определение Нордау может относиться к большому количеству известных писателей, многие из которых – от Бальзака до Толстого – не могли жить и дня без строчки и исписали огромное количество страниц, что само по себе не совсем нормально. Таким образом, многие классики, по типологии Нордау, могли бы попасть в