История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте

По словам нашей акушерки, которую Нино как-то вечером пригласил к нам на ужин с мужем, роды протекали нормально и любая другая женщина разрешилась бы без всяких проблем. Трудности исходили исключительно из Лилиной головы. Врач с ней намучилась: «Ты все делаешь наоборот: надо вытолкнуть его, а ты зажимаешься: давай тужься, сильнее!» Она испытывала явную неприязнь к Лиле как пациентке и, сидя у меня за столом, расписывала ее роды во всех подробностях. По ее мнению, Лила делала все возможное, чтобы не дать своему ребенку появиться на свет. Она держала его изо всех сил, хрипела: «Вспори мне живот, достань его, сама я не справлюсь». Акушерка продолжала объяснять ей, что надо делать, но Лила накинулась на нее с жуткими ругательствами. «Она была вся потная, глаза налились кровью, и она орала на меня: „Давай, говоришь? Вот ляг, сука, на мое место и рожай сама, раз такая умная, а я не могу, он меня прикончит“».

Я не выдержала и перебила ее: «Ты не должна нам это рассказывать». Она рассердилась еще больше: «Я рассказываю только потому, что мы друзья!» Потом она опомнилась и виновато, с напускной серьезностью и профессиональной интонацией врача, дающего родственникам наставления по уходу за больным, сказала, что, если мы с Нино любим Лилу, мы обязаны помочь ей, занять ее чем-нибудь интересным, иначе ее пляшущее сознание (именно так она выразилась) натворит бед и с ней, и со всеми, кто ее окружает. Под конец она добавила, что там, в родильном зале, наблюдала настоящую войну против природы, жестокую схватку между матерью и ребенком. «Невыносимое зрелище, уж вы мне поверьте!» – заключила она.

Вопреки всем ожиданиям, родилась девочка. Когда я пришла навестить Лилу в клинике, она с гордостью показала мне ее.

– Имма сколько весила?

– Три двести.

– А Нунция почти четыре: живот был маленький, а сама крупненькая.

Она действительно назвала дочку в честь матери. Чтобы не злить отца, который в старости стал еще раздражительнее, чем раньше, и родственников Энцо, они окрестили ее в квартальной церкви и устроили большой праздник в офисе Basic Sight.

С появлением младенцев мы с Лилой стали еще больше времени проводить вместе. Мы созванивались, встречались и вместе гуляли с дочками, болтая без умолку не столько о себе, сколько о них. По крайней мере, так нам казалось. На самом деле границы нашего нового общения простирались значительно дальше материнских забот. Мы постоянно сравнивали девочек, как будто пытались убедиться, что одна – зеркальное отражение другой: то, что хорошо для моей дочки, хорошо и для Лилиной, а что плохо – то плохо для обеих. Так нам было удобнее участвовать в их жизни и верить, что мы наполняем ее добром. Мы обсуждали, что для них полезнее, и соревновались, кто найдет лучшее детское питание, самые удобные подгузники, эффективный крем от опрелостей. Когда Лила натыкалась на симпатичную одежку для Нунции (впрочем, она звала ее не Нунцией, а Тиной – еще одно сокращение от Нунциатины), непременно покупала сразу две, вторую – для Иммы. Я старалась от нее не отставать, насколько позволяли финансы. «Тине так идет эта кофточка, я для Иммы тоже взяла», «Очень удобные ботиночки, я купила две пары, Тине и Имме».

– А ты знаешь, что назвала дочку так, как звали мою куклу? – спросила я ее однажды.

– Какую куклу?

– Тину! Ты что, не помнишь?

Она схватилась рукой за лоб, как будто у нее вдруг разболелась голова.

– Ой, и правда. Но я это не специально.

– Красивая была кукла! Я так ее любила.

– Моя дочка красивее.

Шла неделя за неделей, в воздухе уже пахло весной. Как-то утром матери резко стало хуже, мы запаниковали. К тому моменту даже мои братья признали, что врачи в клинике не очень квалифицированные, и мы даже подумывали, не перевести ли ее назад в больницу. Я спросила у Нино, нельзя ли положить ее в то же отделение, к знакомому врачу, но не в общую, а в отдельную палату. Нино заявил, что не станет ни у кого ничего выпрашивать и что в государственном учреждении условия должны быть одинаковыми для всех. «Пора бы нам перестать думать, что в нашей стране даже места в больнице не получишь, если ты не член какой-нибудь партии или не связан с каморристами!» В общем, злился он на Марчелло, а стыдно было мне. Впрочем, я уверена, что он помог бы нам, если бы мать, несмотря на усиливающиеся боли, не твердила постоянно, что лучше умрет здесь, в роскоши, а в ту палату больше не вернется. Но и тут Марчелло нас удивил: однажды утром он привел в клинику одного из специалистов, наблюдавших мать в больнице. Профессор, в больнице ворчавший по любому поводу, здесь был со всеми очень приветлив, и с тех пор регулярно навещал мать. Местные врачи безоговорочно слушались его, и состояние матери улучшилось.

К сожалению, ненадолго. Тогда мать предприняла две взаимоисключающие, но равно необходимые, на ее взгляд, вещи. Лила предложила Пеппе и Джанни работу в конторе одного своего клиента из Баяно, но они отказались. Тогда мать, тысячу раз благословив Лилу за великодушие, вызвала к себе сыновей на разговор, во время которого, пусть всего на несколько минут, стала прежней. Глаза у нее налились яростью, и она пригрозила, что будет являться к ним из царства мертвых, если они не согласятся на эту работу. В общем, она довела их до слез и не успокоилась, пока не убедилась, что достаточно их запугала и они послушаются. После этого она вызвала к себе Марчелло и заставила торжественно поклясться, что он женится на ее младшей дочери прежде, чем она навсегда сомкнет глаза. Марчелло пытался ее отвлечь, уверял, что они с Элизой тянут со свадьбой только потому, что ждут ее выздоровления, но теперь, раз ей лучше, немедленно садятся подписывать пригласительные открытки. Мать так и просияла. Она не замечала разницы между властью, которую приписывала Лиле, и той, что видела в Марчелло. Она, не смущаясь, пользовалась той и другой, чтобы обеспечить своим детям счастливое будущее под покровительством самых влиятельных персон квартала – в ее понимании, всего мира.

Радости и спокойствия хватило на пару дней. Я привела ее любимицу Деде, дала ей подержать Имму. С Эльзой она тоже была приветлива, хотя никогда ее особо не жаловала. Я наблюдала за матерью и видела седую, морщинистую столетнюю старуху, а ведь ей было всего шестьдесят. В тот день я впервые в жизни ощутила удар времени, которое с силой толкало меня к сорока; как скоро угасает жизнь и проступает смерть; раз это происходит с ней, значит, произойдет и со мной.

Имме было два с небольшим месяца, когда мать слабым голосом сказала мне: «Лену, я теперь всем довольна, только о тебе тревожусь. Но ты всегда делала что хотела, всегда добивалась своего, поэтому я тебе доверяю». На этом она заснула и впала в кому. Она боролась несколько дней: не хотела умирать. Я помню, как сидела в комнате с Иммой, мать шумно, с присвистом, дышала – этот хрип был верным признаком агонии. Отец не мог его больше слышать и остался в ту ночь плакать дома. Элиза вынесла Сильвио подышать свежим воздухом, братья курили в соседней комнате, а я сидела и смотрела на очертания ее хрупкого тела под простыней. Мать стала почти бесплотной, но в то же время тяжким грузом висела на моей душе, заставляла чувствовать себя червяком, спрятавшимся под камень и тем же камнем придавленным. Я пожелала ей, чтобы этот хрип стих, прямо сейчас, немедленно, – и вдруг он как по волшебству прекратился. В комнате стало тихо. Я не двигалась с места: не было сил подойти к ней. Зачмокала Имма, нарушив тишину. Я встала, приблизилась к кровати. Мы с малышкой, которая во сне искала сосок, чтобы снова слиться со мной в единое целое, стояли посреди царства болезни и были здесь единственным живым и здоровым, что осталось от матери.