Экземпляр - Юлия Купор

поговорить нужно. Извини, что отвлекаю.

Женька опустил вилку с кусочком рыбы в тарелку и вылез из-за стола.

— Да что случилось-то? — встревожился он. — На тебе лица нету!

Блестящие красавицы — их было пять очаровательных девушек — как одна уставились на возмутителя спокойствия. Две из них были рыженькими, две — брюнетками, и лишь одна — ослепительной, загорелой, как Пэрис Хилтон, пепельной блондинкой. В другое время Костя бы засмущался при виде таких роскошных красоток, но сейчас ему было не до них. Рыженькая и одна из брюнеток о чем-то увлеченно перешептывались. Другая рыженькая, фигуристая девица в платье с обольстительным декольте — ее грудь украшало ожерелье то ли из бриллиантов, то ли из стразов Сваровски, — ела персик, временами слизывая с пальцев липкий сок, ноготки у нее были острыми и опасными. Блондинка сосредоточенно пила шампанское, держа бокал за тонкую ножку. Ее запястья были увешаны браслетами — не меньше трех золотых браслетов точно. Что это — Картье? Или ювелирный магазин на Карла Маркса, 33, самый дорогой в городе? Золото красиво смотрелось на загорелой коже.

Костя, поняв, что еще чуть-чуть, и он свалится замертво — ноги стали будто ватными, — пододвинул к себе высокий стул и залез на него, совершенно обессиленный. Сердце колотилось, точно зверек, пойманный в капкан, а лоб — Костя провел ладонью, чтобы убедиться в этом, — покрывала холодная испарина.

— Я вспомнил все о той аварии на Соловьевском шоссе, — произнес Костя. Ему стоило большого труда выдавить из себя эту фразу. Ничто и никогда в жизни не давалось ему с таким же трудом.

— Ба! — всплеснул руками Женька. — Это все Сара, да? Вот, блин, старая кошелка. Не надо было тебе ничего рассказывать!

— Жень, она все правильно сделала, — ответил Костя и поежился — его начало основательно лихорадить, по рукам прошлась мелкая гальваническая дрожь. Он придвинулся ближе и грузно рухнул локтями на стол, обхватив лицо ладонями. — Налей мне воды, пожалуйста.

Одна из красавиц, брюнетка — Костя видел это остаточным зрением, — налила из графина воды в граненый стакан и протянула Косте. Он выпил залпом стакан безвкусной теплой воды.

— Я хочу попросить у тебя прощения, — сказал Костя, вытянув руку со стаканом, как будто собирался произнести тост.

Сам немного обалдел от нелепости этого жеста и попытался избавиться от граненого стакана. Ему на помощь пришла загорелая блондинка — она ловко выхватила стакан из его рук, чуть не поцарапав ноготком. Инцидент был исчерпан. Женька сделал большие глаза, но ничего не ответил.

Красавицы уставились на Костю — им определенно было очень интересно все, что здесь происходило. Пожалуй, самой соблазнительной из них была рыженькая в декольтированном платье. Ее груди так и колыхались, стесненные блестящим атласом.

— Я хочу попросить прощения за то, что произошло четвертого июня две тысячи седьмого года, — решительно произнес Костя. От его прежнего полупьяного косноязычия не осталось и следа. А Женька все молчал. — Я понимаю, что ничего и никогда не смогу изменить, — продолжал никем не перебиваемый Костя. — Но, Жень, теперь тебе и мне с этим жить. Точнее, мне одному. И всю оставшуюся жизнь я буду вечно слышать этот звук — звук, с которым разрушилась моя жизнь. Звук, с которым я так легко лишил жизни своего друга. Жень, я хочу попросить у тебя прощения, хотя знаю, как это нелепо звучит. Прости, что я тебя убил. Прости, что я убил тебя тем вечером.

И только сейчас причина Женькиного молчания стала понятной. Он сидел напротив Кости — слюнявчик дурацкий он снял, — а по щекам его катились слезы. Слезы капали, а Женька даже не пытался их вытереть. Он все сидел, тараща на Костю свои огромные глаза, а слезы все катились, точно капли дождя. Костя никогда не видел, как Женька плачет. Он видел его побитым, избитым, с окровавленным лицом, с подбитым глазом и расквашенной губой, но он ни разу не видел, как Женька плачет. И это было так чертовски странно.

— Ты чего? — дрогнувшим голосом спросил Костя, который решительно не знал, что делать.

Тут Женька одним рывком подскочил со своего места — красавицы в один голос ахнули — и оказался рядом с Костей.

«Он меня сейчас ударит?»

Но вместо этого Женька порывисто обнял Костю за плечи, и навалился на него всем телом, так что Косте стало трудно дышать, и сильно стиснул его в своих крепких, как арманьяк, объятиях. Наконец Женька отклеился от Кости и встал, опершись кулаком о стол.

— Со мной чего только не делали, ты же знаешь, — признался Женька. — Как меня только не калечили. Ты единственный из всех, кто попросил у меня прощения.

— Но я не просто тебя искалечил, я тебя убил!

— Я знаю, — дрогнувшим голосом произнес Женька — глаза его до сих пор были красными от слез. — Я знаю.

Одна из брюнеток достала откуда-то платочек и пару раз в него всхлипнула.

И эта мучительная сцена продолжалась бы бесконечно долго, но тут в поле зрения появился встревоженный фон Хоффман — стекла его очков сердито блестели, отражая неяркий свет газовых ламп.

— Господин Григорьев, — жеманно произнес фон Хоффман, — вас желает видеть его величество, и немедля.

— Я… — пролепетал Костя. — Боги, нет. Только не это.

Но фон Хоффман уже сделал командирский жест, приглашая следовать за ним, и ослушаться Костя не мог. Выпитое спиртное и усталость вкупе с перенесенным потрясением давали о себе знать. Костю бросало то в жар, то в холод — по всему телу гуляла мирозданческая слабость, из-за которой трудно было передвигать ноги, будто бы налитые свинцом. Наконец они оказались в огромной зале, где на круглых столиках стояли свечи в канделябрах, а стены были увешаны зеркалами, обрамленными вычурными рамами с завитушками, и эти зеркала множили яркий свет, отчего в огромной зале было катастрофически, до рези в глазах светло. Векслер стоял возле окна, задернутого пунцовой портьерой, невидящим взглядом смотрел куда-то вдаль и курил папиросу — Костя, хотя доподлинно не знал, готов был поклясться, что это «Герцеговина Флор». На заднем плане маячил Блаватский, он был повернут спиной к присутствующим и ругался с кем-то по мобильному телефону.

Наконец Векслер нехотя повернулся к Косте. Фон Хоффман так и остался стоять у него за спиной услужливой тенью.

— Утро доброе, господин Григорьев, — Векслер цедил слова, будто кофейную гущу, отчего они становились вязкими и топкими. — Рад вас видеть.

Костя, который к тому моменту еле стоял на ногах, до того он ослаб, произвел вымученный кивок — на то, чтобы произнести хотя бы слово, его не хватило. А