О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик

Немецкая разведка подбросила Советам ложную информацию о том, что Тухачевский планировал государственный переворот, но это не фигурировало ни на его судебном процессе, ни на предварительном заседании в начале июня 1937 года, когда Сталин в нехарактерной для него дикой, бессвязной речи выдвинул необоснованные обвинения против Тухачевского, Якира и остальных. По словам одного историка, он «просто выразил желание избавиться от них»[355]. Идея, которая должна была вызвать дрожь в сердцах всех, кто его слышал, состояла в том, что опасность грозила не только бывшим оппозиционерам: врагом мог оказаться любой. Особую тревогу у команды вызвало то, что был схвачен один из ее членов — Рудзутак, арестованный 24 мая. По словам Сталина, он отказывался признать свою вину, но было доказано, что в Берлине он дал информацию красивой немецкой шпионке (которая также якобы соблазнила Енукидзе). Кроме того, еще один член команды, Андреев, получил тревожный сигнал, когда ему напомнили, что в 1921 году он был активным троцкистом, хотя и в контексте заявления Сталина о том, что не все бывшие троцкисты враги[356].

Много лет спустя Молотов признал, что Тухачевский и остальные на самом деле не были шпионами, но они были связаны с разведками и в решающий момент на них нельзя было положиться[357]. Возможно, в то время Молотов действительно так думал, учитывая его близость к Сталину и ту центральную роль, которую он играл. Хрущев, менее привилегированный по части получения информации, говорил, что он поверил обвинениям, несмотря на свою дружбу с Якиром. На самом деле в своих мемуарах он старался изо всех сил отрицать, что в то время чувствовал симпатию к Якиру и другим. Напротив, он писал: «Я был зол на них и возмущен, потому что тогда мы были убеждены, что Сталин не мог ошибаться»[358].

Лидеры правых, конечно, тоже были под прицелом. Томский, находившийся под следствием во время процесса Зиновьева — Каменева в августе 1936 года, застрелился, оставив Сталину записку, в которой утверждал, что невиновен. В русском революционном движении существовала традиция относиться к самоубийству, совершенному по принципиальным причинам, с уважением, даже как к героическому действию, но Сталину и Молотову это было чуждо. Самоубийство Томского было объявлено трусливым и антисоветским, и Молотов даже предположил, что оно было частью заговора, организованного Томским и другими, чтобы, убив себя, дискредитировать режим[359]. Тем не менее у Бухарина был бы более достойный конец, последуй он примеру Томского, но он позволил Сталину долгие годы держать себя на привязи, все это время сочиняя отвратительные письма Кобе, все еще обращаясь к нему на «ты» и уверяя в своей преданности. Он даже послал Сталину стихотворение, которое написал в его честь («Взглядом орла, холодно и спокойно/Капитан смотрит сверху»[360]), и прокомментировал смерть Зиновьева и Каменева так: «Прекрасно, что расстреляли негодяев. Воздух сразу стал чище»[361]. В начале 1936 года он отправился за границу, чтобы договориться о покупке архива Маркса-Энгельса во Франции с посредником, меньшевиком Борисом Николаевским; причем ему разрешили, против всех правил, взять с собой молодую беременную новую жену Анну Ларину. Он проигнорировал намек на то, что ему следовало бы остаться за границей, и при этом, с нетипичным для него отсутствием здравого смысла, сделал Николаевскому исчерпывающее и крайне критическое изложение советской высокой политики, сказал другому эмигранту-меньшевику, что Сталин «не человек, [а] дьявол». В довершение ко всему сообщил французскому левому писателю Андре Мальро, что Сталин собирается его убить. Эти комментарии, по-видимому, недолго оставались неизвестными Сталину[362].

С такой заманчивой целью, как Бухарин, Сталин дал волю своим садистским наклонностям, и команда тоже присоединилась, как банда школьных хулиганов. Это публичное издевательство сопровождалось слезами, криком, истериками и приступами депрессии у Бухарина. В какой-то момент Бухарин заперся в маленькой комнате в своей кремлевской квартире, бывшей сталинской («Надя умерла здесь. Я тоже здесь умру»), объявив голодовку и отказавшись приехать на февральско-мартовский пленум, чтобы ответить на выдвинутые против него обвинения, но потом передумал и дал Сталину и Молотову, как комикам, возможность развлекать делегатов диалогом:

Сталин. Сколько дней Бухарин голодает?

Молотов. Он сказал, что в первый день он голодал 40 дней и 40 ночей, во второй день — 40 дней и 40 ночей, а затем каждый день после этого — 40 дней и 40 ночей.

Сталин. Почему он начал голодовку в полночь? Молотов. Я думаю, потому что люди не едят ночью; врачи им это не рекомендуют[363].

Бухарин написал отчаянное письмо своему старому другу Ворошилову с вопросом: «Вы верите всему этому? Правда?» Заканчивалось письмо словами: «Обнимаю тебя, потому что я чист». Но Ворошилов написал ему жесткий ответ, вызвав у Бухарина крик боли по поводу «твоего ужасного письма». Более того, Ворошилов направил письмо Бухарина и свой ответ Сталину, и строчка о чистоте вызывала насмешку у всех членов команды, которым Сталин давал читать это письмо. Бухарин даже написал Хрущеву, которого знал мало, с пафосной просьбой объяснить, почему на банкете для строителей Московского метрополитена он назвал его «классовым врагом». Молотову, который меньше всего был склонен реагировать на эмоциональные обращения, он писал (обращаясь, как ни удивительно, на «ты»), пытаясь объяснить свои мучения, что окружен «морально невыносимым» подозрением, «боится любого косого взгляда, каждого недружественного жеста». В постскриптуме он вопрошал: «Разве этот кошмар не может быть рассеян? Разве вы не можете мне сказать, какие у вас есть сомнения, чтобы я мог спокойно на них ответить?» Молотову был симпатичен Бухарин, но, конечно, ответ был «нет», а точнее — молчание[364].

Бухарин был арестован 27 февраля 1937 года, но даже тогда агония ожидания не закончилась. В ЦК было некоторое беспокойство по поводу смертного приговора, за который выступал Ежов[365]. Бухарин, все еще надеясь, продолжал писать Сталину из тюрьмы, предлагая 10 декабря 1937 года, чтобы Сталин отправил его в Америку для пропаганды показательных процессов и агитации против Троцкого. «Моя совесть чиста перед тобой, Коба», — завершил он письмо[366]. Неудивительно, что Сталин проигнорировал его письмо. Бухарин вместе с Ягодой и другими стали обвиняемыми на последнем московском процессе, состоявшемся в марте 1938 года.