Хитрец. Игра на Короля - Дана Юмашева

– Итэльмина, дорогая, – вдруг по-одельтерски обратился Арденкранц к дочери. – Ты же знаешь, какова грань между рассудком и безумием?.. – Удостоверившись, что девушка его слушает, доктор продолжил: – Только критика собственных поступков. Так вот, запомни: у сумасшедших ее нет.

Жена не успела выучить его одельтерскому полностью. Но Манеора боялся забыть даже то, что знал, а потому силился беседовать на имперском с наследницей.

– Первым признаком безумия часто становятся сны, – продолжил Арденкранц со всем спокойствием, какое только мог из себя выжать. – И когда они переходят в действительность… Это – первая стадия. Так вот, дочка, сегодня мне вновь снилось, что я убийца…

Итэльмина по-одельтерски возразила, что это неправда. Язык имперцев был ей неинтересен, но девушка уже успела убедиться, что, когда месье Манеора начинал говорить на имперском наречии, надобно было отвечать так же. Иначе папенька впадал в страшную ярость.

– Я боюсь, что наступит день… – горестно начал доктор.

– Отец, была бы я чародейкой, я бы обязательно помогла вам, – уже на соберданском перебила его Итэльмина. – Я бы помогла действеннее любого врача, и вам бы не пришлось ни о чем беспокоиться.

– Оставь этот вздор, дорогая, – покачал головой Арденкранц, который не хотел начинать день со словесной перепалки. – Ты же знаешь, что магия не лечит рассудок. Только забирает.

Нежные щеки наследницы вспыхнули.

– Мой отец стал воплощением всех предубеждений о Печальной земле! И сам живет иллюзиями! – с чувством воскликнула она, и не то дерзкий, не то жалобный взгляд ее бродил по комнате. – Ее нет, как нет и матери! У вас нет никого, но заботит вас только эта женщина! Вам следует жить дальше! Тогда все пройдет.

Дочери не указывают родителям, но в словах Итэльмины было больше сострадания, чем укора, – и Арденкранц не смог возразить. «Когда она станет старше, она поймет, – подумал доктор, – что первые чувства – самые сильные. Первые возлюбленные – самые любимые, и первая страсть граничит с безумием. Разрыв с ними подобен смерти… нет, она не должна пережить подобную боль».

– Я не могу смотреть на это! – упрямо продолжала девушка. – На то, что вы сотворили с собой. И я не хочу становиться частью вашего траура. Я не смирюсь!

Арденкранц грустно усмехнулся.

– Отпустите меня во Фье-де-ля-Майери, отец! Не держите меня в этом мрачном болоте…

– Ты хочешь потерять большую часть души?! – тут же рассвирепел доктор. – Скажи, ты правда этого хочешь?

– Отец, я могу в любой момент написать Королю… или даже самому императору Ресильену! И тогда мне грозит принудительное отправление во Фье-де-ля-Майери, а вам – штраф в круглую сумму! Втрое больше тех денег, что вы заплатили, дабы оставить меня при себе.

– Ты же знаешь, кто на самом деле будет принимать решение! И относительно тебя уже давно все решено.

– Отец! – взмолилась было Итэльмина.

Арденкранц давно уже заготовил дочери цветистый ответ, но ответить сегодня ему не удалось. Ибо в этот момент в гостиную вошла горничная. Судя по всему, дело было неотложное, так как в иное время после сервировки стола доктор Манеора отпускал прислугу вплоть до окончания завтрака: он не любил стеснять людей ненужной, на его взгляд, помпезностью. К тому же психиатр считал, что не так уж далеко ушел от своей прислуги. Ведь и он обслуживал людей – с единственной разницей в том, что был образован.

– Прошу прощения, месье Манеора. Вам записка, – единственная на весь дом горничная протянула доктору маленький, вполовину меньше обычного, конверт.

Арденкранц кивнул. Он отставил чайную чашку, вытер салфеткой усы и молча принял послание. На дорогой бумаге женским каллиграфическим почерком были выведены нежданные строки:

Самый молодой пациент Манеоры, баронет Огюст, был слабым мальчиком, который только Создателю известно как прожил на этом свете одиннадцать лет. И всю свою маленькую, жалкую жизнь он страдал тяжелым расстройством рассудка: мучился от длительных припадков, во время которых в него будто вселялся бес. Баронет катался по полу, кричал не своим голосом, задыхался, пускал пену изо рта – словом, с ним происходило такое, о чем в приличном обществе даже не упоминают.

Одиннадцать лет вместе с ним страдала его семья – так, что родители его были даже готовы разлучиться, ведь месье Альдельм неустанно винил жену в производстве «порченого» сына.

Сегодня ночью мальчик умер.

– Папенька? – Голос дочери вырвал Манеору из тяжких пут траурной записки.

Первым, что увидел Арденкранц, оторвав взгляд от бумаги, были испуганные глаза его незаконнорожденной наследницы – такие же большие, как в детстве. Скрытая враждебность, сохранявшаяся между отцом и дочерью уже не первый год, тут же испарилась.

– Черт возьми, черт возьми! – запричитал Арденкранц, выскакивая из-за стола. Доктор старался не ругаться при дочери, но утренняя записка совсем лишила его равновесия.

Расстройство рассудка в то время лечили бесчеловечными методами, а буйных опьяняли морфином, – психиатр не обманывал себя в этом. Да, прежде у него уже умирали пациенты, и даже больше десятка, наверное. Но причиной их смерти была либо старость, либо заразная болезнь. Никто не умирал внезапно, тем более после месяца улучшений.

Но что случилось с мальчиком? Навредил ли он себе, впав внезапно в безрассудное состояние? Захлебнулся ли собственной слюной или задохнулся, когда в припадке язык его перекрыл дыхание в горле? Почему же ночью не послали за Манеорой? Может, несчастные родители и вовсе решили спасти супружество и помогли неудачному чаду избавиться от страданий?

Выбора у доктора не было: ему как наблюдающему психиатру следовало явиться на зов Альдельмов. Поэтому месье Манеора бросился наверх, в свои покои, чтобы облачиться в черный траурный фрак. Он преодолел лестницу за два шага. В висках у него колотилось, а шея вдруг сильно зачесалась, будто на нее попал кусочек мидии, от которых Арденкранц густо покрывался сыпью.

И откуда взялось столь тяжелое ощущение на душе, – будто странное предчувствие? Давно уже Манеора не испытывал подобного, с тех самых пор, когда сам запретил себе делать это. Ведь у него была маленькая дочь, которой требовалось достойное воспитание. Которой нужен был отец в здравом рассудке.

Запыхавшийся и раскрасневшийся, Арденкранц встал перед зеркалом и рывком расстегнул рубашку. На ключицах его обнажились два глубоких шрама, только теперь они, как показалось доктору, раскраснелись и будто пульсировали.