Алмазный век - Нил Стивенсон

– Ладно, – сказал Кевин. – Ты победила.

Он шагнул к ней, вытянув правую руку. Однако Нелл знала и этот приемчик. Она протянула руку, как будто поверила. Кевин уже напряг все мышцы, но в последнее мгновение Нелл развернула ладонь к полу и повела вниз, вниз, а потом снова вверх. При этом она смотрела на Кевина и видела, что он зачарованно следит за ее рукой, которая продолжала описывать большой эллипс. В тот миг, когда ладонь оказалась на уровне его глаз, Нелл резко выбросила растопыренные пальцы вперед.

Кевин закрыл лицо руками. Нелл неторопливо прицелилась и со всех сил пнула его между ног, потом схватила за волосы, стукнула головой об коленку и отбросила назад. Кевин плюхнулся задом и от изумления не успел даже поднять рев, а Нелл пошла прочь.

Хакворт пришел в паб первым. Он заказал пинту славного бочкового портера (его варили в соседнем Городе Мастеров) и заходил по залу. Все утро он с трудом принуждал себя сидеть за столом и теперь радовался случаю размять ноги. Заведение изображало лондонскую пивную времен Второй мировой, вплоть до пролома от бомбы в одном углу и заклеенных крест-накрест окон, напомнивших Хакворту о докторе Икс. По стенам висели фотографии с автографами британских и американских летчиков и другие памятные сувениры золотых деньков англо-американской дружбы.

На вешалках и крюках гроздьями черного винограда висели котелки. Похоже, сюда ходят многие инженеры и артифексы. Они пили пиво за стойкой или поглощали мясо с почками за столами, болтали и смеялись. Ничего особенного не было ни в заведении, ни в его клиентах, но Хакворт знал: именно головами этого среднего класса держится богатство и безопасность Новой Атлантиды. Он спрашивал себя, чего ему не жилось. Разве мало – быть одним из них? Джон Персиваль Хакворт преображал свои мысли в осязаемое вещество, и делал это лучше всех здесь собравшихся. Нет, замахнулся выше – возмечтал проникнуть дальше вещества, в чужую душу.

Теперь, хочет он того или нет, ему предстоит проникнуть в сотни тысяч душ.

Люди за столиками с любопытством поглядывали на него, а встретившись с ним глазами, вежливо кивали и отворачивались. По пути сюда Хакворт видел припаркованный у входа огромный «Роллс-Ройс». Здесь кто-то важный, надо полагать, в задней комнате. Все, включая Хакворта, напряженно ждали: что дальше?

Майор Нэйпир подъехал на табельной кавалерийской робобыле. Он вошел ровно в двенадцать, как договаривался, повесил офицерскую шляпу на крюк и задорно приветствовал бармена. Хакворт узнал Нэйпира – прославленного героя, но и Нэйпир его узнал, а вот почему – не объяснил, и это было особенно неприятно.

Хакворт отставил кружку, они с Нэйпиром обменялись крепким рукопожатием и двинулись в дальний угол, дружески переговариваясь и похохатывая. Нэйпир опередил Хакворта на полшага и открыл низкую дверь. Три ступеньки, и вот они уже в крохотной комнатенке со сводчатыми окнами и обитым медью столом посередине. За столом одиноко сидел человек, и Хакворт, спускаясь по ступеням, узнал лорда Александра Чон-Сика Финкеля-Макгроу. Старик встал, ответил на поклон и тепло пожал ему руку, одним словом, так явственно призывал Хакворта располагаться по-свойски, без чинов, что тому окончательно сделалось не по себе.

Еще немного побалагурили, чуть более сдержанно. Вошел официант. Хакворт заказал сандвич дня (со стейком), Нэйпир просто кивнул, соглашаясь (Хакворт счел это дружеским жестом), Финкель-Макгроу сказал, что есть не будет.

У Хакворта тоже отшибло всякий аппетит. Было ясно, что командованию вооруженных сил ее величества известна по крайней мере часть его истории и что Финкель-Макгроу тоже в курсе. Его не выбросили из землячества пинком под зад, а пригласили поговорить с глазу на глаз. Казалось бы, радуйся, ан нет. После суда в Поднебесной все казалось донельзя простым. Теперь, очевидно, предстояли новые осложнения.

Обмен любезностями подошел к концу.

– Мистер Хакворт, – произнес Финкель-Макгроу совсем другим тоном, тем самым, каким призывают собрание к порядку. – Пожалуйста, скажите мне, что вы думаете о лицемерии.

– Простите? О лицемерии, ваша светлость?

– Да. Вы знаете, что это.

– Наверное, это порок.

– Большой или маленький? Подумайте хорошенько – от этого многое зависит.

– Вероятно, смотря по обстоятельствам.

– Что ж, это беспроигрышный ответ на все случаи жизни, мистер Хакворт, – мягко пожурил лорд – привилегированный акционер.

Майор Нэйпир рассмеялся чуть делано, не понимая, куда клонится разговор.

– Последние жизненные перипетии лишний раз убедили меня в предпочтительности безошибочного пути, – сказал Хакворт.

Оба собеседника понимающе хохотнули.

– Знаете, в моей молодости лицемерие считалось худшим из пороков, – сказал Финкель-Макгроу. – И причина тут в нравственном релятивизме. Видите ли, в определенной атмосфере не принято критиковать других: если нет абсолютного добра и абсолютного зла, то нет и почвы для порицания.

Финкель-Макгроу замолк, видя, что завладел вниманием слушателей, и принялся вынимать из карманов курительную тыкву-горлянку с разнообразными причиндалами. Продолжая говорить, он набивал трубку бурым листовым табаком, таким пахучим, что у Хакворта потекли слюнки. Его так и подмывало отправить щепотку в рот.

– Это многих расстроило, ибо мы любим осуждать ближних. И вот, они ухватились за лицемерие и возвели его из зауряднейшего грешка в царя всех пороков. Даже если нет добра и зла, всегда можно уличить человека в расхождении между словами и поступками. При этом вы не оцениваете правильность его взглядов или нравственность его поведения – просто констатируете, что сказано одно, а сделано – другое. Во времена моей юности самые яростные филиппики направлялись на искоренение двуличия. Вы не поверите, что говорили тогда о первых викторианцах. В те дни «викторианец» звучало почти так же оскорбительно, как «фашист» или «нацист».

И Хакворт, и Нэйпир остолбенели.

– Ваша светлость! – вскричал Нэйпир. – Я, конечно, знаю, что их нравственные устои отличались от наших, но мне удивительно слышать, что они и впрямь осуждали первых викторианцев.

– Конечно, осуждали.

– Потому что первые викторианцы были лицемерами, – догадался Хакворт.

Финкель-Макгроу расцвел, словно учитель, довольный ответом любимого ученика.