Жук золотой - Александр Иванович Куприянов

серебристый «мерседес», счет в банке… Разве может такой «суповой набор» сравниться с тем, когда вы на финише, в последнем прыжке, рвете, как тузик тряпку, негров!

И американцев тоже.

Ну, хорошо – афроамериканцев. Чтобы не быть обвиненным в отсутствии политкорректности.

Но девочка мечтала именно так.

Она обходит на финише негров!

И – знамя над головой…

Мы не давали друг друга в обиду. Могу уточнить лишь одно: в портовских боях признанная слава стихотворца и чечеточника никакого значения не имела. Другое дело калганщик! Мы вставали равнобедренным треугольником, спиной друг к другу, отбиваясь, как могли, но именно Серегин прием обеспечивал нам победу. Внесу лишь скромную ремарку.

Однажды я вихрем налетел на приблатненного урку, замахнувшегося ножом на Бурыху, и столкнул противника с обрыва.

Я был самый маленький в классе, щуплый и пронырливый.

Шкет. И я заслуженно носил кличку Куприк.

Острословы в деревне не переводились.

Адольф Лупейкин авторитетно заявлял, что «мару», с японского, море. Лупейкину надо было верить. Он ходил в хромовых сапогах, в габардиновых, цвета «тухлая сирень», брюках с напуском, в тельняшке и кожаной куртке. С напуском особый вид: брючины не просто заправлены, а с некоторым наплывом, волной ниспадают на голенища блестящих сапог. Адольф работал на дебаркадере старшим матросом. Напомню здесь вкратце. Знакомясь с симпатичными городскими девахами, он небрежно представлялся: «Лупейкин Адольф – дебаркэйдер-мэйстер!»

Он думал, что так звучит иностранней.

Дебаркэйдер Адольфа Лупейкина – облезлая и ржавая баржа, которая называлась «Страна Советов», стоял, навечно пришвартованный к берегу. Лупейкин был настоящим мастером! По женской части. Он и жил на дебаркадере, в тесной каморке, куда в итоге попадали на рандеву все, или почти все, залетные городские девахи. Лупейкин, конечно, тяготел к морскому делу. Рандеву – специальный морской термин, означающий заранее назначенное место встречи или соединения. От французского rendes-vous. Красивым словом рандеву Лупейкин называл то, что происходило в его каюте и что слегка описано автором в первой части «Жука» под кодовым названием «на стон пошла». Распаренный Лупейкин выскакивал из своей пиратской каюты, заправляя рубаху в брюки, и трагическим шепотом объявлял притихшим Бурыхе, Пыжику и Куприку, ожидающим его на корме: «На стон пошла!» Мы тогда уже примерно догадывались, что происходило в берлоге Адольфа, но нисколько не осуждали его очередную зазнобу, появляющуюся чуть позже Лупейкина на палубе «Страны Советов». И смущенно оправляющую летний сарафанчик. Лупейкин по-доброму шутил: «А ты боялась… Даже платье не помялось!» О мужских подвигах Лупейкина ходили легенды. Адольф был неоднократно бит уязвленными мужьями-рогоносцами. В деревне измену, грех и позор скрыть практически невозможно.

У них, стало быть, «мару», а у нас «Страна Советов» под командой усатого красавца Лупейкина. Позже, в жизни взрослой, я неоднократно убеждался в том, что красивые женщины предпочитают усатых мужчин. И еще почему-то лысых.

Лупейкин в полной мере отвечал их параметрам.

Впрочем, обладая, видимо, и другими, нам пока не ведомыми, достоинствами.

Хусаинка Мангаев, получеченец-полутатарин по национальности, уже к седьмому классу имел отчетливые усики, пробивающиеся над верхней губой. Что послужило решающим фактором.

Самая красивая девочка нашего класса по фамилии Тепленькая. Новенькая. Она выбрала Пыжика. Ее отца, майора Тепленького, перевели из города в нашу деревню охранять огромные нефтеналивные баки.

Самая красивая по моей, конечно, версии. Ее звали Лариса.

Тоже неслабо – да?! Лариса – еще и Тепленькая!

Мы сидим на причале, пахнущем смолой, пеньковым канатом и йодом. Так пахнут морские водоросли. Уже вечереет, пробивается закатное солнце, и чайки белым крылом, косо, падают в свинцовую гладь Амура. И мы смотрим, как в узкую Пальвинскую протоку, похожую на фиорд, вползает, словно монстр, очередной японский «мару».

О!

Он просто прекрасен, наш корабль-мечта в ржавой чешуе, с огромными якорями на скуле – ударение на последнем слоге. Так моряки называют нос судна, омытый солеными водами и обласканный ветрами всех широт. Он мог прийти в наш порт только из океана! Разумеется, каждый видит себя на капитанском мостике, у штурвала. «Доставай!» – командует Пыжик. Из школьного ранца я достаю тушь и иголки.

Сейчас мы будем колоть друг другу якорьки во впадинке между большим и указательным пальцем. Придет Лупейкин и покажет, как правильно делать татуировку: змея, обвитая вокруг стилета. Стилет – обоюдоострый кинжал. Мы говорили – кенжик.

Много лет спустя после описываемых событий я разговорился в Токийском университете с лингвисткой, уважаемым профессором Херуми-сан. К тому времени я уже кое-что знал про Японию. Древняя культура, конфуцианство, глубокие иероглифы, хокку, Мацуо Басё… То да се. В общем, все дела! Как говорит Юлия. К примеру, я знал, что добавка к японскому имени суффикса «сан» всего лишь нейтрально-вежливое обращение, сродни русскому «вы». А вот «тян» совсем другое дело!

Другой коленкор, как говорил Лупейкин. Лупейкина, кстати, хотелось бы здесь, в возникающем контексте, называть сансэем. Сансэй – уважительное обращение к учителю. Сейчас еще появилось словечко коуч. Адольф Лупейкин, коуч… Как-то не очень. Пузыристо.

Хотя кто же он был, если не сансэй, наш наставник Лупейкин?! В кружке юных корреспондентов я запрещаю называть меня коучем. Но сансэем меня не называют. Просто не знают японской эстетики. Надо учить…

Ну а «тян» – японский уменьшительно-ласкательный суффикс, применяемый в близких отношениях, Что-то сродни нашим Катюша, Настенька, Валечка. Херуми, несмотря на толстые очки в роговой оправе, мне сразу понравилась. Она была молодой, стильной и очень женственной. Отдаленно она мне напомнила Тепленькую. Не столько внешностью, сколько притягательным образом. Таких называют манкими. Хоть в России, а хоть и в Японии. Тепленькая, та, конечно, была блондинкой. Не блондинку полюбить в юном возрасте просто нереально. Не знаю, как сейчас.

А Херуми была с черными, блестящими волосами.

В свойственной не только мне, но и всем воспитанникам сансэя Лупейкина манере, я с ходу перешел на «тян». Херуми, к слову, и не возражала против такой фамильярности. Только заразительно хохотала, когда я называл ее с приставкой «тян». То есть по-русски такая вольность звучала бы, как Херуша, Херушечка, Херустенька…

Примерно, конечно.

Херушечкой вслух я ее ни разу не назвал.

Херуми-тян была слависткой и неплохо говорила по-русски. Я тут же рассказал ей историю про японца, который долго жил в России, стал у нас славянофилом. Чуть ли не старовером. Потом вернулся в Японию и на первой публичной лекции перед студентами-филологами произнес по-русски замечательную речь. Понятно, что он произнес ее с неподражаемым японским акцентом: «Я очень дорго жир в России. Десять рет. И я там выучир десять тысяч сров! Теперь они все здесь…» Он помолчал, припоминая – где? Потом ткнул себя пальцем в голову и пояснил: «В (цензура)!»

В одном мягком месте.

То есть, возвращаясь к терминологии Лупейкина, японец-языкознанец пошел на стон. Херуша хохотала так, что мы оба чуть с дивана не свалились. Сама она буквы «эл»