Крысиный король - Дмитрий Стахов

Теперь она жена этого оставившего службу под началом Гаффера человека. У нее двое детей. У мужа какая-то смешная фамилия. Кажется — Смутек. Ты не помнишь, что это значит? Совсем забыл польский? Ну? Нет-нет, его фамилия означает «горе». Мария вышла замуж за горе. Но он будто бы хороший человек. Он с ней добр, не вспоминает былое. У Марии же были другие похождения. Кроме Смутека. Они держат в Варшаве маленькое питейное заведение, им нужна помощь, Андрей может поехать, что ему делать в Петрограде?..

…— В самом деле, что тебе делать в Петрограде? — пожала плечами Ксения. — Лежишь, смотришь в потолок, пьешь бульон. Две женщины из-за тебя соперничают.

— Вылечусь и уеду. Увидишь — соберусь и уеду.

— Вот и обиделся. Недостает только, чтобы щеки надул. Да тебе и собирать ничего не надо. Так что можешь ехать налегке. Только как ты доедешь? Там теперь немцы, германский генерал-губернатор. У тебя и денег нет.

— Ты говорила — Фигнер…

— Так она для тех, кто будет защищать революцию. А для тех, кто едет в Варшаву, чтобы там половым работать, у нее денег нет. Как по-польски «половой»?

— Кельнер, кажется. Да, кельнер… Ты поедешь со мной? В Варшаву?

— Я по-польски не разумею, — Ксения погладила Андрея по щеке, спустила ноги на пол, поднялась с кушетки. За окном, зашторенным плотно, раздавались крики. Потом прозвучал одинокий выстрел. Револьвер — понял Андрей. И в ответ на него — залп винтовочных, сухих, трескучих.

Ксения чуть отодвинула штору. Проникший в щель свет создал вокруг ее головы желтоватый нимб. Волосы выбивались из прически, платье было примято.

— Ирина вернулась из Сибири. Была делегатом на съезде. Теперь влюбилась в матроса, может говорить только о нем и про то, что с правыми нам не по пути, — сказала Ксения, глядя на улицу. — Помнишь ее? Каховскую? Когда-то дружила с Гоцем.

— Каховскую? Конечно! — Андрей силился вспомнить, о ком говорит Ксения. — Что за матрос?

— Минный машинист, корабль называется «Азия», познакомились в Кронштадте, он там член Совета. Из староверов, толстовец в прошлом, с нами с пятнадцатого года. Был оборонцем, теперь…

Она замолчала.

— Что «теперь»?

— Мы не можем ждать. История все норовит засесть в пивной. А Бисмарк был прав: любители пива — главная угроза. Не тот настоящий враг, кто напротив тебя, даже не тот, кто направляет на тебя оружие, а те, которые с кружечкой пива. Их нужно из пивной вытащить. Поэтому нужны деньги. Нам германцы не платят.

— Экс? Но ты же сама говорила — мы должны защищать нынешнюю власть, она — наша…

— С большими оговорками, — Ксения закурила папиросу. От папиросы шел сизый горький дым. — После того как Керенский сдружился с кадетами, до окончательного предательства революции один шаг.

— Хорошо, но тогда — какой экс?

— Есть место. Подпольный игорный дом. Там играют на миллионы. Впрочем, что я тебе говорю! Ты же собрался в Варшаву…

…Он чувствовал себя неуверенно. Вокруг было слишком много воздуха, не обступали холодные стены, над головой было глубокое, бесконечное небо. Андрей свернул с Невского на Николаевскую, пошел по правой стороне. Кузнечный переулок. Закрытый шляпный магазинчик. Мусор возле подъезда. Навстречу прошли двое юнкеров в летних шинелях. Свечной. На углу стоял человек, грыз семечки, выплюнул шелуху ему под ноги. Андрей сбился с шага, взглянул искоса — тот был похож на встреченного по дороге с острова, на мосту, под фонарем — такой же высокий, с такой же улыбкой. Обнаженные десны, зубы в сером налете, слюна на подбородке. Он пошел дальше, почувствовал, что человек этот идет за ним, почти догоняет, почти в спину ему плюется шелухой.

Легкое песочного цвета пальто лежало у Андрея на сгибе руки, костюм темно-синий в полоску, сорочка, котелок. Радуцкая открыла шкаф сына хозяев квартиры, сказала, что Андрей может брать любые оттуда вещи, ни сын, ни хозяева возвращаться не собирались. Ксения настояла, чтобы он оделся так, оглядела, осталась довольна, поправила галстук, вколола булавку с большим хрусталем.

Андрей ждал, что кто-то выйдет навстречу, грызший семечки тогда обхватит сзади или толкнет в подворотню, где будут ждать товарищи. Он опустил руку в карман. Там лежала бритва из бритвенного набора сына хозяев квартиры. До крепости Андрей мог легко открыть бритву, бритва не раз его выручала, но то была своя, проверенная, эта же, с ручкой слоновой кости, могла подвести. Угол с Разъезжей. По ней пролетел грузовик, в кузове качаясь стояли люди с винтовками, на борту был написанный на кумаче лозунг. Что-то про Советы. Солнце светило в глаза. Пахло гарью, махорочным дымом.

— Тебя не догонишь, — от вставшего рядом пахло сырым мясом, — окликаю, окликаю, идешь, будто не слышишь.

Он снял с губы шелуху, посмотрел на Андрея, сверху вниз, жилистая шея, желтоватые белки, расширенные зрачки.

— Не узнаешь? Саготин Иван.

— Не узнаю. Да мы разве были знакомы?

Ксения говорила, что Саготин будет стоять на углу, сам его узнает, сам подойдет, что они были знакомы по напилочной фабрике Прейса. Андрей такого не помнил. Саготин говорил, брызгая слюной. Они сидели в чайной, на Ивановской. Нет, на напилочной он не работал, он работал на картонажной, доставлял заказы: блокноты, тетради для записи, конверты, папки. Так познакомился с поэтами и писателями. С Андреем его познакомил Бердников, незадолго до экса с артельщиком. Франк, кажется? Да, кивнул Андрей. Чай был плохой, сухарики отдавали плесенью, Саготин курил папиросы «Зефир», предлагал Андрею.

Да, Франк, артельщик Франк, кивал Андрей, но говорить о произошедшем так давно, когда оно было заслонено проведенными в крепости девятью годами, было неприятно. Лишь только Андрей вспоминал о крепости, как шею начинал тереть ворот халата, хотя крахмальный воротничок облегал ее нежно и мягко.

— Ты знаешь поэтов? — спросил Андрей.

— Да, многих. Есть такие, что сочувствуют нашему делу. И раньше сочувствовали, хотя имели совершенно буржуазное происхождение. Вот есть один поэт, он еще после ареста Марии писал о чайке. Не слышал?

— Марии? Ах, да, Мария, это было давно… Нет, не слышал.

— Ну, вот… На чистом теле след нагайки, // И кровь на мраморном челе… // И крылья вольной белой чайки // Едва влачатся по земле… Я и сам пишу. А ты?

— Нет… Пробовал, в крепости. Они плохие.

— Читай! Читай!

— Я плохо помню.

— Ничего, по строчке уже пойму — ты поэт или…

— Э-э, подожди… — Андрей взял из коробки папиросу, — сейчас вспомню… Там с рифмами не очень. Нет, давай ты первый прочтешь. — Читай, товарищ!

— Я рожден был в забытой и грязной деревне, — покраснев, начал Андрей. — Вырос в грязи порабощенным рабом капитала, На трупах рожден и зачат на крови борьбы всех народов, Я конечность любви, я погибну в борьбе за рабов, Я в кварталах сырых, полутемных ютился изгнанным, Где над телом царили бичи палачей, я там боролся и бился, Иль старался смириться и слова утешенья сказать угнетенным…