Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Виола ничего не сказала о том, что первой в череде молча переживаемых бед стало прощание с Ричардом, боль от которого удесятерила затем разлука с Уиллом. Ее существование превратилось в удел изгоя. Орудия этих пыток невидимы, но боль от них медленно лишает жизни. Уилл узнавал и не узнавал ее теперь. А она была всегда такой веселой, живой, дерзкой, сильной — красивой. Она и сейчас была красивой. Но словно свет в ней погас. Чтобы вернуть ее к жизни, он отдал бы ей свою.

Виола умолчала и о том, что скрасило ее одиночество. После отъезда Ричарда с нею остались ее слова, обращенные к нему. Из них складывались строки и строфы, подобные тем, что наполняли стихи дивных древних поэтов. Это были письма к Ричарду, которые она никогда бы не осмелилась ему отправить.

И в следующем:

Разрозненные и соединенные, эти строки говорили о том, что происходило с ней. Она собирала их под переплетом, который сшила из куска замши и надписала растекшимися по волокнам чернилами — «Усилия любви».

Она поверила в примету, которую придумала себе сама, — каждая строка, обращенная к Ричарду, приближает их встречу.

Погружаясь в свой внутренний монолог и свои мечты, как в укрытие, Виола теряла интерес ко всему и забывала о еде. Словно прислушиваясь к незнакомым звукам, она говорила сама с собой, подбирая рифмы и перебирая строки своих стихов. Поначалу все в доме принимали приглушенные звуки за закрытой дверью за молитвы и решили, что она постится. Но когда она из-за невозможной худобы почти превратилась в свою тень, это вызвало уже не беспокойство, а настоящую тревогу. Уповая на Бога, все же решили позвать лекаря.

Его звали Филипп Вудбридж. Он довольно быстро расположил ее к себе спокойным и любезным отношением. Доброжелательно и ненавязчиво он выяснил, что же с нею не так, понял, что она скучала по Уиллу, чувствовала разлад в семье и мечтала уехать. Собеседником он был интересным, много нового для себя узнала она в долгих разговорах. Этот человек, казалось, знал и понимал все, чего не в силах были понять окружавшие ее. Его сочувствие и внимание, а также умение слушать и слышать, откликаясь на все, чем терзалась Виола, привели к тому, что она вскоре привязалась к нему. И он с удовольствием и часто стал бывать у них в доме. А в конце лета сказал, что уезжает из города.

— Я пришел попрощаться. Вам стало заметно лучше, значит, я сделал свое дело.

— И вы? Отчего все, с кем хочется разговаривать, уезжают отсюда?

Он сделал паузу, глядя на нее исподлобья.

— Мы можем не расставаться, Виола, если вы решитесь уехать со мной. Одно ваше слово. Решайтесь.

Она согласилась так быстро, что потом объясняла себе это помутнением рассудка. Но в ту минуту ей казалось, что, обретая свободу, она исцелится от тоски. Через три месяца Вудбридж бежал из Глостершира, бросив Виолу. Пациент, которого он лечил, ослеп, употребляя приготовленное им снадобье. Деньги, что были, Вудбридж прихватил с собой. Обвенчаться они не успели. Она вернулась в Стратфорд. Ричард Хорнби, кузнец, их сосед, выловил ее из Эйвонского водоворота и принес домой, завернув в попону своей лошади. Виола преступила черту. Ни ее побег, ни позор, ни презрение не шли ни в какое сравнение с самым страшным грехом, который мог совершить христианин — лишить себя жизни. Ни церковь, ни общество этот грех не прощали. Уильям не мог поверить, что все это случилось с его Виолой. В прошлом году он был потрясен печальной историей обесчещенной Кэтринн Гамлетт. Она бросилась в Эйвон. Ее не спасли. Он попытался представить степень отчаяния Виолы, решившей такой страшной ценой обрести покой, и не мог. И что делать — не знал.

В его объятиях она погрузилась в дрему. Он осторожно уложил ее и сам лег рядом, так, как когда-то пятилетними они впервые уснули лицом друг к другу. Все в доме избегали общения с Виолой, кроме Уильяма, взявшего на себя все заботы о ней. Джон, относившейся к ней, как к прокаженной, поначалу попытался возражать, но вскоре оставил их в покое. Вечерами Виола молча слушала рассказы Уилла о жизни в Хогтон-Тауэре. Она не возвращалась к своим злоключениям, но однажды не сдержалась.

— Ты ведь не думаешь, что я чудовище? — спросила она.

— Нет, — он сказал это так спокойно, словно давно был готов к этому вопросу.

— Можешь ли представить себе, — с невеселой улыбкой тихо сказала она. — Самое чудовищное, что и теперь у меня не исчезает желание ходить с высоко поднятой головой. И знаешь еще что? — она задержала на нем взгляд и прошептала: — Я не чувствую себя виноватой.

В эту минуту Уилл понял, что жизнь вернулась к ней, и пусть пока только этим робким признанием.

— Я вот что заметил, — сказал он. — Это странно, но когда ты молчишь, я знаю, о чем ты думаешь.

— Глядишь, и тебя обвинят в колдовстве, — с горькой усмешкой ответила она.

— Кто знает? — пожал он плечами. — Лучше послушай это.

Он достал из кармана сложенный лист и прочел:

Это был первый сонет, прочитанный Уильямом вслух.

Впервые сонеты вошли в их жизнь с книжечкой «Песни и сонеты» Уайета и графа Сарри, которую принес им Ричард. Они влюбились в этот нежный, ровный, словно человеческая речь, ритм, в эти четырнадцать строк, позволявших высказать все самое сокровенное.

— Оставь это мне! — попросила Виола. — Пожалуйста!

— У меня есть еще кое-что.

Это была поэма о том, как Коллатин, хваливший перед Тарквинием красоту своей жены — Лукреции, тем самым невольно навлек на нее беду. Тарквиний обесчестил Лукрецию. Уильям читал медленно. Виола слушала, и все что случилось с ней, всплывало в памяти. Она узнавала свою наивность, когда приняла корыстный интерес к себе за сочувствие, вкрадчивость и деликатность вначале — за нежность, бессердечие — за мужество.