Оп Олооп - Хуан Филлой

И не собираюсь сносить оскорблений. Удивительная бесцеремонность.

Сутенер почувствовал в его раздражении смесь благородства и вызванного алкоголем упрямства. И сказал успокаивающе:

— Тс-с-с! Имейте терпение. Когда интроверт оставляет за спиной понятный мир своей тюрьмы, мир настоящий открывается ему со столь мрачной стороны, что любой будет видеть во всем подвох. Малейший намек, вроде вашего, Пеньяранда, лишенный какого бы то ни было злого умысла, покажется крайне значительным. Привыкнув оперировать едва уловимыми логическими микронами, интроверт очень восприимчив, и на свободе эта восприимчивость принимает болезненные формы. Шаблоны, пригодные для жизни внутренней, не подходят для внешнего мира. И неизбежно начинается бред. Ведь бред, по сути, это адаптация собственных истины и лжи к истине и лжи, принятым большинством…

— Прекрасно, но это удивительная бесцеремонность!

— …Признаюсь, что не раз слышал от параноиков мысли настолько разумные, что испорченная среда отвергала их как слишком правильные. Если осмыслить обвинительную речь Опа Олоопа, следует признать: его подход кажется нам неверным, но, может статься, все дело в том, что, увлекшись обманчивыми внешними проявлениями, мы утратили ощущение реальности. Поэтому ни слова!

— Как скажете. Но это удивительная бесцеремонность.

Это слово качалось в голове Пеньяранды подобно маятнику.

За время ужина гости, не двинувшись с места, изменились: разговоры, табак и спиртное возбуждают человеческий разум и заставляют личность смещаться. Сам человек не замечает этого. Шарнир, на котором вращаются чувства и рычаги, приводящие в движение ум, вырываются из-под контроля собственного «я». И теперь гости являли собой совсем другую картину, в чем-то отличную от начальной, в чем-то схожую с ней. Эрик стал мил, Пеньяранда — желчен. Единственным, кто не изменился, был сутенер. Фасад его характера, пусть и покрытый легкой патиной раздражения, как всегда, блистал золотом и спокойствием.

В чрезвычайных обстоятельствах пространство, занимаемое плотской оболочкой каждого из нас, расширяется и искажается. Выходя из привычных берегов, безумствующее астральное тело зеленовато-желтого цвета с фиолетовыми прожилками бьется в эктоплазматическом припадке в форме, которая до того плотно облегала наше «я». Не нужно быть ясновидящим, чтобы догадаться, что душа представляет собой домашний костюм материального. Костюм, меняющийся в зависимости от интеллектуальной моды и климата темперамента, не зависящих от нашей воли. Костюм, который изнашивается, обновляется, а порой и вовсе исчезает. Костюм, который приглушает наше франтовство или помогает мириться с нашей бедностью и меняется в зависимости от сезона: ненависти, любви, презрения, снисходительности.

Комиссар путей воздушного сообщения дрожал в лохмотьях от этого костюма. Он чувствовал ледяной холод упрека. И потому резко, вложив в свои слова весь доступный ему сарказм, вновь настойчиво повторил:

— Я не согласен со всем сказанным! Это удивительная бесцеремонность!

Оп Олооп, сменивший за несколько часов немало психических одежд, был абсолютно обнажен в одиночестве погружения в себя. Но несколько раз произнесенное слово наконец достучалось и отозвалось в нем. Стоило внутренним барьерам рухнуть, как происходящее внутри ринулось наружу. Сначала Оп Олооп открыл один глаз. Затем разгладил ладонью морщины на лбу. И на челе под нимбом спокойствия вновь всплеснули крыльями брови. Он осторожно изменил позу, сев поосновательнее. И заговорил:

— Бесцеремонность… Вы когда-нибудь задумывались над красотой этого слова? Бес-це-ре-мон-ность! Кто его сказал? В нем великолепно сочетаются аллитерация и эвфония. Оно настолько прекрасно, что прямо хочется совершить какую-нибудь отвратительную бесцеремонность!

Пеньяранда прикусил губы. Его желчность и нервозность смыло приливом крови, наполнившей его стыдом. Он изобразил жест раздраженного отчаяния, проглотив слова, готовые картечью сорваться с языка.

Гастон Мариетти украдкой поаплодировал ему:

— Отлично, дорогой друг. Отринув обиду на Опа Олоопа, вы освободили его дух. Посмотрите на него. Как он возвышен! Вы пытались обидеть его, а он вернул вам ваши слова завернутыми в непорочную невинность. Только сумасшедший, страдающий обширным поражением характера и доброты, способен на такое.

Тем временем Оп Олооп достал перьевую ручку. И, охваченный творческим зудом, набросал несколько прямоугольников и формул, потаенный смысл которых наполнял его неясной радостью.

— Бесцеремонность! Что за удивительное слово! С его помощью можно плести логогрифы, криптограммы и сложнейшие математические вычисления. Кому пришло в голову произнести его?

— Мне, — отважился признаться несколько испуганный виновник.

— Поздравляю вас от всей души! Подобно дегустаторам вин, существуют дегустаторы слов. Слово — это Божественная эманация. Сефирот. Вы в этом понимаете. Не просто же так я сказал, что вы чертовски хорошо образованны. Это же надо было подарить нам такую высокодуховную вещь, как слово «бесцеремонность»!

Кто-то с шумом заерзал на стуле, сбив с Олоопа энтузиазм: это был Робин.

— Прошу прощения, — тут же поднялся второй, Эрик.

И оба направились в мужской toilette.

Хозяин вечера сидел поджав губы и молча глядел им вслед. Внезапно его охватило жгучее предчувствие чего-то неминуемого. Он резко вскочил, напугав гостей. И помчался куда-то огромными шагами, раскачиваясь с не менее пугающей резкостью.

Оказавшийся у него на пути maître угодливо поклонился. Не удостоив его даже взглядом, Оп Олооп все же отметил этот факт.

И уже в дверях крикнул ему:

— Несите счет!

Остальные тем временем сгрудились, чтобы ознакомиться с записями Опа Олоопа.

— Что за исключительный человек! В его голове есть место для всего: и памяти, и забвения.

— Вот именно. Особенно для забвения. В нем буквально все кричит о забвении. Поэтому он и помнит обо всем!

Ивар, тронутый этими словами, поддержал сутенера:

— Он всегда был таким. В лицее мы звали его циклопом за рост и сложение. Он совершенно не изменился. Все так же уверен в себе, но не нахален и исполнен меланхолической мудрости. Но сегодня…

— Да. Сегодня он не…

— Быть может, он…

Никто не отважился произнести неизбежного. Молчание было велико- и единодушным. Каждый из гостей предпочел сгореть и очиститься в боли, но не выдать овладевшего всеми предчувствия.

Вернулись Робин и Эрик, и предчувствие обрело силу тяжелой усмешки. Чтобы скрыть ее, все уткнулись в бумаги.

В зал ворвался Оп Олооп и жизнерадостно спросил:

— Понимаете, о чем я?

— Понятия не имеем.

— Если бы речь шла о планах коммунальных работ…

— О бесцеремонности, сеньоры! О слове Пеньяранды, скрывающихся за ним загадках и призраках чисел.

Maître подсунул Опу Олоопу счет на серебряном подносе.

Столбцы цифр, как всегда, произвели на последнего неодолимо притягательное действие.

Он инстинктивно складывал любое число слагаемых, подобно тому как провинциалы не могут удержаться от того, чтобы пересчитать число этажей у высотных зданий. И только удостоверившись в правильности вычислений, он осознал, что перед ним счет. Тогда он снова начал проверять его, но уже по оплачиваемым позициям. И, ознакомившись со всем перечнем, погрузился в себя, вспоминая ужин.

Он не мог отделаться от потребности контролировать. Это была