После измены - Мария Метлицкая

Помнили и его предшественника. Хорошо помнили. Вот тот был… Как они ей завидовали! Какие чувства, какой роман! Французское кино просто! А они тогда уже – или подле мужей неверных, или в пустом одиночестве. А ей вот досталось. Ей повезло! Горела, как в огне. Ждала, готовилась. Стихи писала… Да и в постели у них было… Не верили, что так бывает. Думали – врет. Потому что если так – ни один мужик не устоит! Приклеится к такой бабе навеки вечные. А нет – сбежал. Сдуло. Вот тогда– то она и заболела. Так в этой жизни всегда – одному вершки, а другому корешки. Ладно, был и был. В смысле – был, да сплыл. А этот – всю жизнь! А ведь никто не верил! Думали, сбежит через пару лет. Ну кто такое выдержит? И ее тоже, хотя, понятно, о покойниках или хорошо, или никак. Хотя «хорошо» – сложновато.

Ладно, земля ей пухом. Подругу все-таки схоронили.

Простились с вдовцом тепло – руку жали, даже обнялись у двери.

Одна одинокая оглянулась и подумала: «А ничего мужичок-то. Крепенький такой, ладненький. Одет аккуратно и подстрижен. Даже и на работягу не похож. Хотя лицом простоват. Но вполне себе мужичок. Ликвидный вполне. А если…»

Вот мысли в голове! Зашла в лифт и неловко перекрестилась: «Прости господи! Грешно – сегодня, после похорон, даже подумать стыдно».

* * *

Все. Действительно теперь – все. Слава богу, закончили. Высказались, вспомнили, всплакнули, поели, попили. Хорошо, что Нинка горячее сделала – все подъели. Даже чай с пирогом – с удовольствием.

Что поделаешь – люди! Живым, как говорится, жить. Жизнь продолжается – вот как это называется.

Нинка на кухне домывала посуду. Он удивился – не гремит, криворукая. Умеет, значит, не греметь.

Он зашел в Аллочкину комнату. Поправил покрывало на кровати, задернул штору. Провел рукой по деревянной шкатулочке, где лежали ее маленькие женские радости.

Посидел на пуфике у трюмо. Стемнело, и он видел в зеркале свой размытый и неточный силуэт.

Потом встал, еще раз провел ладонью по покрывалу и вышел из комнаты.

Лег на свою «солдатскую», не раздеваясь. Закинул руки за голову и подумал, что не уснет. А ведь уснул! Сморился. Разбудили его Нинкины руки. Он дернулся, скривился и…

Проснулся под утро – как очнулся. Брезгливо сбросил ее тяжелую ногу. Толкнул в бок. Она громко и коротко всхрапнула и перевернулась.

– Собирайся! – грубо тряс ее за плечо. – Давай выметайся, слышишь?

Нинка села на кровати и с испугом посмотрела на него.

– Спятил, что ли? – Она ладонью терла глаза.

– Вон пошла, – бросил он сквозь зубы.

Нинка вскочила и подхватила свои вещи.

Он отвернулся к стене и еще раз повторил:

– Пошла вон. Прислуга.

Громко хлопнула входная дверь.

Он вздохнул и закрыл глаза. Теперь можно выспаться – никто не будет мешать.

«А завтра сменю замок», – подумал он и зевнул.

Теперь он был свободен.

Тридцать два года – прекрасный возраст. Для мужчины вообще замечательный, да и для женщины очень даже ничего. Очень даже ничего – если кокетничать. Ничего, если у тебя семья – муж, ребенок и дом. Все это в совокупности называется «женское счастье».

У Лили Трофимовой как раз вот этого всего не было. И соответственно не было и пресловутого «женского счастья».

А что было? Итак, тридцать два года. Много это или мало? Смотря для чего. Возвращаемся: если у тебя муж, дом и ребенок – очень много. И даже – практически всё. А если у тебя в сухом остатке статус любовницы, комната в съемной квартире и никакого намека на возможность деторождения – это, уж извините, полнейшее жизненное фиаско. Потому что перспектив тоже – никаких.

Что мы имеем (подробно) – возраст, приближенный к бальзаковскому, семь определенно лишних килограммов, мимические морщинки в углах глаз, три удаленных коренных зуба, гастрит с пониженной кислотностью, несколько (не будем уточнять сколько) седых волос, квартира в аренду напополам с соседкой Зинаидой, вредной, выпивающей и завистливой. А еще у нас есть нестабильная, крайне нервная и малооплачиваемая работа диспетчера коммерческого таксопарка, временная московская прописка (точнее – регистрация), заурядная внешность, поношенная трехлетняя турецкая дубленка и польские духи (запах противный, но стойкий) на дряхлой казенной тумбочке у дивана с продавленным матрацем.

Дела такие, что можно сразу повеситься. Это – для пессимистов. Но Лиля Трофимова все еще – нате-ка, выкусите – оставалась оптимистом. Причин особенно не было, просто характер такой! Такой уродилась!

Горя, конечно, в престольной понюхала. Но не пропала. Не спилась, не скурвилась. Даже в Турции два раза была и один раз в Египте (путевки горящие, копеечные, отель – три звезды, но все это значения не имело.)

Тетке в Ростов деньги регулярно высылала – та два года ухаживала за парализованной мамой. Хорошо ходила за мамой, до самой ее смерти.

Брату тоже кой-чего подбрасывала – брат осел в глуши, в Оренбургской области. Взял девчонку из села да там и остался. Жили тяжело – огородом. Работы не было. Племянников трое – поди вытяни! А Лилька, сеструха, в Москве. В столице нашей Родины. А в Москве все живут хорошо. Все – богато.

Лилька брата не расстраивала и правды не писала: гордится – пусть гордится! Хоть у сестры жизнь полегче. Вот и отправляла она в деревню то одежду, то конфеты, то копеечку. От себя оторвет, а братишке вышлет.

Теперь про личное. Вот здесь – как посмотреть. Кто-то скажет – дерьмовая ситуация, а кто-то от зависти начнет сохнуть. Почему? Да потому что у Лильки два кавалера! Целых два! А у кого-то – ни одного! (Например, у соседки Зинаиды.)

Один ухажер назывался «на рассмотрение». В смысле того, что можно было его кандидатуру рассмотреть. (Отчего ж не рассмотреть, если рассматривать больше было нечего.)

Звали его Ростислав Олегович, и был он Лилькиным начальником. Ростислав Олегович просил называть его Ростиком и ежевечерне приглашал Лильку в кино. Она иногда соглашалась. В буфет он ее не водил – говорил, что газированные напитки вредны для желудка, попкорном хрустят одни дебилы, кофе на ночь вредно, а пирожные Лильке противопоказаны – склонна к полноте. На билетах тоже экономил, но до дома провожал – благо было совсем недалеко.

Ростик был похож на гусака – белобрысый, безбровый, подергивал длинной и тонкой шеей, при ходьбе выбрасывал ноги вперед и презрительно и брезгливо смотрел маленькими и круглыми глазками на окружающий мир. И еще у него была дурацкая привычка «ломать» пальцы рук. В смысле – хрустеть суставами. Вот это было совсем невыносимо.

Жил он на окраине, у самой Окружной дороги, в однокомнатной квартире на последнем этаже, доставшейся ему от бабушки. Машину не покупал – говорил, что за рулем сейчас ездят «только отмороженные придурки». На метро – практичнее и быстрее. Что, в общем-то, было правдой.