Господь, мы поднимаемся - Николай Петрович Гаврилов

зала, а он продолжал думать о том, как удивительно и замечательно могло сложиться, произнеси султан эти слова.

Его с другими вывели на площадь перед казармами. Кругом горели факелы. Рядом с падре Паскале вели второго взрослого, который был в камере вместе с Марией, того самого, который говорил, что предал их Господь. Не отрёкся он, шёл, молча, был бледен и сосредоточен. В свете факелов показался деревянный помост.

Падре Паскале подвели к помосту первым, стащили через голову длинную рясу, положили спиной на доски, прижимая раскинутые в стороны руки. Без рясы он стал ещё более щуплым и жалким, тело с выступающими рёбрами выглядело неестественно белым.

Он видел над собой чужое звёздное небо и не осознавал, что сейчас умрёт.

В последнюю секунду параллельно с мысленным обращением к султану появилась в душе священника какая-то тихая гордость за детей, за мальчика-дворянина, за другого мальчишку, пытавшегося поцеловать образ Матери Божией, за всех малолетних мучеников, которые уже проявили себя и ещё проявят.

Рядом с глухим стуком ударил топор. Священнику отрубили руку выше локтя, он даже не понял этого, нервные окончания не успели подать в мозг сигнал, белеющая рука уже лежала отдельно, а он всё еще чувствовал, как её с силой прижимают к доскам помоста. Ему отрубили вторую руку, затем ноги, и он стал маленьким, как ребёнок. Потом ему отрубили голову: не попали с первого раза, всадили топор в плечо, лишь со второго удара его голова скатилась с помоста.

На следующий день разрубленные тела пятерых взрослых и двух детей вывезли на повозке за территорию цитадели и закопали где-то в пустыне, а головы выставили на городском рынке на всеобщее обозрение.

Кровь ангела

В подвале перед глазами Марии неотступно стояла икона.

Смотрела ли она на силуэты сидящих в камере мальчишек, видела ли перед собою выступающую из полумрака часть каменной кладки – везде появлялся освещенный светом образ Матери Божией с Младенцем на руках.

Девочка жалась в углу, изо всех сил зажмуривала глаза, но и тогда, в внутренней темноте выплывала и становилась перед ней икона, свет люстры бликами играл на лице Младенца, и чужая слюна стекала по поверхности иконы, как слеза.

Написанные красками глаза Матери Божьей явно жили, они были наполнены глубиной. Богородица всё понимала, жалела девочку, взгляд выманивал из сердца слова молитвы.

– Матерь Божия, защити, – беззвучно, не останавливаясь, шептала девочка. А затем, спохватившись, словно на небе могли исполнить только одно её желание, принималась просить за брата. – Матерь Божия, защити Патрика. Спаси его. Пусть ещё поживёт, пусть вернётся домой. Для тебя ведь нет ничего невозможного. Маленький он ещё. Может, мама наша жива, пусть они встретятся. Дай ему радость. Пожалей брата, Матерь Божия, попроси Сына Своего за него.

Глаза Богородицы обещали. И от этого непередаваемого чувства, что Матерь Божия слышит её, девочка плакала. Слёзы текли по щекам, капали с подбородка, губы дрожали, дрожали плечи.

– Тебе плохо? – спросил кто-то из сидящих рядом мальчишек.

– Нет, – улыбаясь сквозь слёзы, ответила Мария. – Мне хорошо.

Никогда ранее не испытанное чувство тихой радости и упокоения наполнило сердце. Её коснулась благодать. Она словно плыла по реке любви. Всё оставалось на своём месте: камера, темнота, решётки, страшное будущее, и в тоже время всё вокруг стало каким-то другим, – пустым, суетным, неважным. И слёзы, не останавливаясь, текли и текли по щекам от надежды на какое-то необъяснимое счастье, про которое она раньше говорила, что его нет.

Ранним утром, на рассвете третьего дня, после пира султана Марию вывели из подземелья. Её подарили одному из бедуинских вождей, тому самому суровому старику в чёрных одеждах, который утверждал, что детей надо пороть ради их же блага. Шейх воспринял такой подарок, как насмешку. Кому она нужна – некрасивая, худая, безмолвная, словно язык откусила.

Люди шейха посадили её на верблюда.

Когда небольшой караван выходил из цитадели, девочка мельком увидела Басена, мечтательного мальчишку с длинными, как у девочки, ресницами, с которым прошла весь путь сюда. Басен принял ислам, его вместе с другими такими же мальчиками отдали на воспитание в казармы к мамлюкам. Он стоял вдалеке, в шеренге со взрослыми воинами, в коричневом халатике с короткими рукавами. Его голова была обрита наголо. Мария встретилась с ним взглядом всего на секунду, затем верблюд повернул к открытым воротам.

Обернуться девочка не могла. Сидела на самом краешке жёсткого седла. Рука сидящего позади слуги крепко прижимала её к себе.

* * *

В дальнейшем многие исследователи пытались, но так и не смогли понять, что дало силы, казалось бы, полностью разочаровавшимся детям, не отречься от своей веры. Их предали люди, предал пророк, их мечты разлетелись на тысячи осколков, они должны были сотнями переходить в ислам, если не от обиды на небо, то хотя бы для того, чтобы просто сохранить себе жизнь. А они становились мучениками во Христе. Не все, но становились.

Так сухо констатировали летописи.

И не было в их выборе осознания подвига, не пели они гордо в подвале свой гимн, сидели тихо, вздрагивая от любого постороннего шума, каждый оставался наедине со своими внутренними переживаниями, наедине с Богом, которого они не предали.

Сошлись ученные и богословы в одном: виноват Папа, а вообще, весь детский крестовый поход – это нагромождение загадок от самого начала до конца, причём конец вообще не укладывается в рамки любых рациональных объяснений.

Те пятьдесят человек на пиру оказались лишь первыми. Никого не минула чаша выбора. Во дворце султана оказалось около сотни детей, отказавшихся переходить в мусульманство. Всех их отправили в подвал. А сколько ещё было неизвестных мучеников от Алжира до Дамаска, куда детей завели дороги рабства. Сколько произошло неизвестных трагедий, о которых уже никто никогда не узнает.

Позже, годы спустя, когда приплывший в Марсель монах-францисканец расскажет людям, что происходило с детьми, кто-то вспомнит, что приблизительно в то время, когда, по рассказам монаха, дети прибыли в Каир, во многих храмах Франции мироточили иконы.

Вспомнят, что в храме Сен-Дени тогда внезапно замироточило деревянное распятие, стоящее у алтаря. Миро обильно выделялось из дерева, и было его так много, что каждое утро подставка, на которой стояло распятие, оказывалась закапанной. Посмотреть на чудо приходили люди со всех окрестностей.

Плач икон издревле объяснялся церковью, как напоминание людям об их грешной природе. Мы всегда всё принимаем на свой счёт. Но иконы плачут ещё из-за того, что где-то, может быть, рядом с нами, а может, на другом