Невозвращенец - Алексей Иванович Полянский

Квятковский, угнанный на работы в Германию и волею судьбы неисповедимой очутившийся здесь, в Бельгии. Он благополучно прошел достаточно снисходительную проверку и теперь был в списке «ди-пи», изъявивших желание выехать по контракту на сельскохозяйственные работы в Латинскую Америку.

Однажды к нему подсел без приглашения неопрятный мужчина средних лет в затрепанном немецком мундире.

– Здорово, студент, – буркнул он, отхлебывая из кружки жидковатое послевоенное пиво.

Михаил поднял голову и обомлел. Это был Николай Прохоров, который в июне 1941 года представлялся ему как «Борис», связник Шмоневского. Ни тот, ни другой не были рады встрече. В лагере каждый старался оторваться от старых связей, и, видимо, Прохоров решился подойти к нему первый для того, чтобы дать понять Ружевичу: он его знает и рассчитывает на молчание, в обмен на молчание тоже.

Поговорили о том о сем, выпили по паре кружек и разошлись. Недели через две Михаила вызвали в контору лагеря, как он полагал, для окончательного оформления бумаг, связанных с выездом в Латинскую Америку. Человек десять – только физически крепких и до тридцати лет – из его барака туда уже отправились.

Молодой американский офицер с двумя звездочками на погонах раскрыл папку, на которой черной тушью аккуратно было выведено: «Квятковский Михаил».

– Вы поляк? – спросил офицер на хорошем немецком языке. – Были угнаны из Варшавы в Германию?

– Да, – ответил Михаил. – Работал сначала на шахте в Руре, потом бежал в Бельгию.

Он умышленно коверкал слова, старался произносить их с польским акцентом.

– Не валяйте дурака, – неожиданно и очень спокойно, как-то даже скучно сказал американец, отодвигая папку в сторону. – Документы у вас превосходные, – продолжал он, закурив ароматную сигарету «Кэмел». – Только вы не Квятковский и не поляк. Ваша фамилия Ружевич, вы унтерштурмфюрер СС из команды Дирливангера. Как разыскиваемый военный преступник и советский гражданин подлежите немедленной выдаче властям СССР.

Михаил оцепенел… Меж тем американец кивнул головой на телефонный аппарат и закончил:

– В Бельгии превосходные дороги. До советской миссии не более часа езды…

Намек был прозрачен и ясен.

«Выдал меня таки этот урка», – с тоской подумал Михаил. Запираться было бесполезно.

– Что я должен сделать, чтобы меня не передали Советам?

– Решение вашей судьбы в мою компетенцию не входит. Мне поручено лишь довести до вашего сведения, что нам о вас известно достаточно много.

– Я согласен на любые условия!

– Доложу командованию. Пока идите и ждите вызова. Не вздумайте покинуть лагерь.

Ружевич и не помышлял об этом. К чему? Он уже понял, что американцы его не выдадут.

Вызвали Михаила через неделю. Кроме уже знакомого ему офицера в кабинете сидел за столом мужчина лет пятидесяти, в хорошо сшитом гражданском костюме.

– Здравствуйте, Ружевич, – сказал он на почти чистом русском языке и первым протянул руку для рукопожатия. – Садитесь. Меня зовут Эдвард Стаффер. Я представляю организацию, которую впредь можете называть просто «Служба».

– Понимаю, мистер Стаффер.

Их беседа длилась без перерыва (правда, сержант приносил кофе и бутерброды) три часа. Похожа она, впрочем, была скорее на допрос. Кончилась встреча тем, что Михаил заполнил анкету и дал подписку о сотрудничестве с Управлением стратегических служб США – как называлась в те годы американская разведка, предшественник нынешнего ЦРУ. Тогда же было решено, что, поскольку документы Михаила превосходны, фамилия и легенда «Квятковского» остаются за ним на неопределенное время как базовые.

На следующий день Ружевича-Квятковского отвезли на машине в Брюссель и поселили в отдельном номере недорогой гостиницы. В течение двух недель по восемь – десять часов он проводил на конспиративной квартире, где под руководством инструктора, назвавшего себя Гербертом и прекрасно говорившего по-русски, познавал азы шпионажа.

На последнем занятии присутствовал Стаффер.

Сидел рядом с Гербертом, не произнеся ни слова, потягивал пиво и курил. Судя по всему, он остался доволен тем, что видел и слышал.

– Итак, мы включаем вас в негласный штат сотрудников. Ваша легенда открывает хорошие возможности. Внесем в нее лишь некоторые уточнения. Например, вы участвовали в Сопротивлении в Польше. На родину не вернулись, потому что не согласны с новым коммунистическим правительством страны.

– Чем я буду заниматься? – спросил Михаил.

– Более приятным делом, чем у Дирливангера, – ответил Стаффер, давая понять, чтобы Квятковский с самого начала знал свое место. – Будете учиться. Мы направим вас в Бреден. Знаете такой город?

– Да.

– Там прекрасный, очень известный в Европе технологический институт. Поступите на факультет, близкий по профилю к тому, на котором вы учились в Минске.

– Надо сдавать экзамены? – забеспокоился Михаил. – А то я все забыл.

– Понимаю, труды ваши на войне не способствовали закреплению знаний по металловедению, – снова чувствительно приложил его американец. – Но можете не беспокоиться. Экзаменов не будет, в институт вы уже зачислены.

…Прошли годы. Квятковский был способный человек. Он закончил институт в первой десятке. Потом работал в солидных фирмах. Заслужил репутацию неплохого специалиста. Через двадцать лет снова вернулся в Бреден – уже в качестве руководителя лаборатории и профессора. И все это время был шпионом и вербовщиком агентуры с узкой специализацией в области науки и техники. Семьей, так уж вышло, не обзавелся. Потому, наверное, и обрадовался искренне, когда случайно, из советского журнала узнал, что в Минске живет его родная сестра. На встречу с ней он пошел по собственной инициативе, без ведома начальства.

* * *

Марков вернулся в Москву. Никаких новых данных в пользу или против Егорова он в Белоруссии не нашел. Но окончательно утвердился в мысли, что в любом случае – в склонении к невозвращению, шантажу или похищению ученого – имел прямое отношение Ружевич-Квятковский.

За время отсутствия майора его сослуживцы установили, что никаких особых накоплений у Егорова не было. Своего автомобиля не имел, дачи тоже. Библиотека хорошая, но без раритетов. Все свои валютные гонорары расходовал на приобретение зарубежной технической литературы и книг по искусству. Остаток от предыдущей командировки на Запад – восемь английских фунтов стерлингов. Он их взял с собой в Бреден, о чем свидетельствовала сданная в Шереметьевскую таможню квитанция. Деньги несерьезные – два раза сходить в кино.

Ожидала возвращения Маркова еще одна бумага – запись последнего радиоинтервью Егорова. Быстро пробежал текст – в основном повторение заявленного ранее. Но – стоп! Нечто новое и снова «мелкое», совершенно нелогичное. Егоров вспомнил почему-то разговор с Бобровым в Москве на футбольном матче. Якобы ленинградец тогда разоткровенничался, поделился своими карьерными планами. Был сильно пьян…

Что-то не так. Наверняка замаскированный намек на нечто важное, понятное только Боброву. Вроде Виталия-Валентина. Марков немедленно позвонил в Ленинград. Профессор был еще дома и сам поднял трубку.

– Валентин Михайлович,