Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

– Ой, блять, где это я? – хриплым больным голосом спросила Машка на следующее утро, когда болезненную склизкую похмельную рябь в глазах разрезал ровный белый свет и трапециеобразное розовое пятно сфокусировалось в сидящего к ней спиной лысого мужика в бородавках.

– Я все узнал о тебе, – улыбаясь, нежно сказал он, – ты же никто!

Машка хотела возмущенно уйти, попутно крестясь и зарекаясь больше не пить так много, потом просто уйти, потом и не зарекаясь, но Паук не пускал, не применяя пока никакой физической силы, просто дверь была закрыта, и он сидел и смотрел.

– Я писять хочу, – тихо плакала Машка в болезненном исступлении.

Паук дал ей литровую банку, и Машка заплакала громче.

Весь день он не давал ей есть, только к вечеру принес открытую консерву с ананасами, она пила вязкий, с кислинкой, сироп, задыхаясь от аромата. Потом Паук стал приставать, а Машка была как в бреду, от ананасов стало плохо и захотелось спать. Утром, почти что на рассвете, он вдруг стал орать и сгонять ее с кровати, дверь была открыта, и вниз уходила белая, словно висящая в воздухе, винтовая лестница. Машка чуть замешкалась, боясь, чтобы не закружилась голова, и тогда он ударил ее первый раз, куда-то в бок. Машка заверещала и, цепляясь за проволочные перила, поползла вниз.

– А теперь бегать! Бегать, я сказал! – рявкнул Паук.

Машка, тяжело дыша, оглядывалась по сторонам, ловя ноздрями фиолетовую вечернюю приморскую прохладу. Дом был совершенно типичный – белый, с металлопластиковыми окнами и зеленым «ондулином», с мансардными окнами и спутниковыми тарелками, только забор – непривычно высокий, метра четыре, был еще и сверху обнесен двумя рядами колючей проволоки. Боясь еще одного тычка в бок, Машка побежала по кругу, по двору, ловя краем глаза спешно исчезающее в гаражном полумраке лицо какого-то юноши.

Потом, в белой комнате на последнем этаже, чуть запыхавшись от быстрого подъема, Паук ее сильно, гадко избил – в живот, по груди… приговаривая что-то почти нежно и деловито, как старательный банщик.

На третий день ей принесли почти полностью разрядившийся телефон, и Машка, заметно шепелявя, орала:

– Суки! Гребаные суки! Жрали же сколько за мой счет! Пили сколько! Море выпили, сучары – и вот теперь ваша благодарность? Й… вашу ж мать, да поможет мне кто-то или нет?!

Но помочь никто не мог, потому что каланчакская родня боялась Паука, он угрожал их дочерей отправить проститутками в Турцию, а сыновей на органы в Румынию. Людвиг говорила Машке, перебивая рыдания: «И тете Наде не звони, не стоит… у нее же дети… как-то все разгребется, устаканится…» Кто-то, кто успел, несмотря на опасения, сходить к местным милиционерам, потом просил передать, что в гостях у Паука не может быть плохо и что он «поиграется и отпустит». И даже космонавт с пожарником, на последней, пикающей разряженным аккумулятором ноте, ответили мягко и равнодушно, что в разрешении подобных проблем они вряд ли смогут оказать какое-либо содействие.

Вечером Паук загнал Машку в гараж, немного побил и привязал капроновой бечевкой за руки к батарее, как бы распяв, включил двигатель у своего «Инфинити» и выскочил на улицу, опустил ролету, перекрывая выход. В соседнем гаражном боксе, где стоял квадроцикл и два морских скутера, под самым потолком находилось узкое окошко, соединявшее два помещения, и взобравшись для удобства на 20-литровые канистры у стены, Паук, сложив руки домиком, смотрел, как Машку начинает тошнить. Потом вдруг соскочил обратно, резво вышел на улицу, стараясь унять неожиданно вспыхнувшее волнение – радостное и светлое, как в детстве, в эпоху пионерских первооткрываний, что аж до мошек перед глазами начинала кружиться голова. Боясь передержать, стал поднимать ролету, кнопка на брелоке плохо слушалась, и срывающимся голосом он непривычно вежливо попросил тонконогого, белобрысенького, похожего на мальчика-тростиночку, Димку, чтобы тот открыл своим пультом.

Ды-ды-ды-ды-ды! – словно танковый двигатель, глухо и мощно басило из закрытого гаража.

– Что-то троит, да? – чуть уверенней сказал Паук.

– Свечи менял, топливный менял… – пожал плечами Димка.

– Принеси-ка водички, – попросил Паук из открытого гаража и через пару минут вылил на Машку целое ведро – как и мечтал когда-то. Потом отвязал, дал пару осторожных пощечин, для верности, помог ей встать и выволок – мокрую, фиолетово-серую – на двор, где, лишившись поддержки, она медленно осела на раскаленную плитку, в облепившей грудь грязной майке, без трусов, размазывая по лицу сочащуюся из носа кровь. Во дворе тем временем мелко задырчал, чуть побулькивая, бензиновый двигатель кусторезки-мотокосы – длинной палки с ручками, которая ремнем надевается на плечо и рубит все металлическим винтом с тремя лопастями.

Димка Комаренко, с немного странным, вытянувшимся вниз и в сторону бледным лицом, смотрел из-за кусторезки внимательно и не моргая и шел прямо на них.

* * *

Димка был сыном одного из Паучиных генералов, родом из тех шальных послеперестроечных ранних девяностых, когда буквально тут же, как все только рухнуло, в взметнувшихся клубах дыма вдруг повыскакивали очень богатые, и стали ездить вдруг на Кипр, и покупать за доллары в специальных, быстро оформленных магазинах швейцарские шоколадки, и звонить по мобильным телефонам, тогда размером с полкирпича, завтракать в ресторанах вроде киевского «Наполеона», тоже за доллары, конечно, и стрелять где попало, оседая частично на кладбищенских центральных аллеях немыслимыми гранитными мемориалами с фамильными склепами. И когда Димкиных родителей расстреляли у него на глазах, и сестру младшую тоже, а он, пацанчик, спрятавшийся в спальне под заваленный снятыми шторами журнальный столик, пять лет писавшийся потом в кровать, остался жить при Пауке, как завещали родители. Жилось ему там неплохо, паучиные женщины, из самых приближенных, любили баловать и целовать его, и некоторые делали это вполне искренне, даже чересчур – одна из них, забравшись к нему в кровать, рассказала, что убить родителей приказал сам Паук, пересечение сфер влияния, неожиданный рост и самостоятельность отца, и все такое. «А как же маленькая? А ее-то за что? А почему он меня не…» – плакал Димка Комаренко, собирая потом по крупицам подтверждения паучиной вины и с ужасом убеждаясь в их подлинности.

* * *

– Встать! – хрипел Паук, срываясь на визг, подтянув Машку пару раз и резко отпустив, так, что, закатывая глаза и пуская кровавые пузыри, она снова валилась на бок. – Встать, сука, или я сейчас молотком тебе все ноги перебью! И ты тоже, – безумно и страшно улыбаясь, он обернулся на стоящего со включенной кусторезкой Димку, – совсем о…л, что ли? Выключи хрень эту! Тут без тебя справятся! Пшел вон!

И Димка, приподняв кусторезку еще выше, пошел вдруг прямо на Паука. Тот наконец перепугался, замахнулся, успел вспотеть холодным страшным потом, упал, и с костлявым треском в разные стороны полетели кровь и обрывки одежды.

Машка сделалась совсем серой, но тут же встала сама, согнувшись, как собственная бабка в моменты затяжных агоний, поковыляла прочь по двору, к закрытым воротам из коричневого профнастила. Сзади загудела, подстраиваясь, огромная черная машина с сияющим хромированным «кенгурятником». За полосами солнечных бликов и отражений едва угадывался сидящий за рулем Димка, а над медленно расползающимися створками ворот тревожно заморгала оранжевая лампочка.