Я знаю, как ты дышишь - Наталья Костина

Она потерявшими чувствительность пальцами зачем-то выбирала карточки из их целлофановых гнезд, куда теперь они были засунуты по-другому: не две, а одна девочка на руках у мамы или папы. Тот, который разрезал фотографии, вероятно, считал, что только одной девочке должно было достаться все: любовь обоих родителей, их внимание, их ласка… Все похвалы, все хорошие оценки в школе, все победы, все подарки, все первые симпатии, все любови… Это она: одна, единственная, смотрящая ясными, улыбчивыми глазками — или же тревожными, широко распахнутыми, или же кокетливо щурящаяся… На лошадке, на карусели, с куклой, с мишкой, снова с куклой… за партой — нет, за половинкой парты! Вторая половина — у другой девочки! У зловещей тени, отражения, призрака! У той, которая не должна была ни на что претендовать, но почему-то, по некоему капризу судьбы всегда урывала, отбирала себе половину! Причем всегда норовила отхватить побольше! И ее — ту, что стремилась забрать, сцапать, захватить все себе, — ее как раз и отрезали! Или же не ее, а ту, другую?! Которая всегда брала безропотно то, что оставалось? Что ПОЗВОЛЯЛИ взять?!

Левые страницы — там, где девочка ВИДИТ. Правые же — с теперь не похожей на ту, другую, девочкой, хотя все вроде бы у них одинаковое: и банты, и белые гольфы, и заколки в волосах в виде божьих коровок… И мяч в виде глобуса у моря, и наметившиеся острые грудки под мокрым купальником… Девочки в мини-юбках с кокетливо отставленной ножкой… с медальоном на шее: «Жанночке» или «Женечке»? Кто их мог разобрать, где какая?! Зато теперь очень ясно видно… потому что один пухлый младенец — одна малышка — одна девочка-девушка-молодая женщина везде была без глаз! Они были выколоты, вырезаны, вырваны…

Жанна опомнилась лишь тогда, когда добралась до последней страницы. Все вокруг было завалено фотографиями. Те, что справа, слепые и безглазые, смешались с левыми… половинки… половинки… половинки!.. Да, они никогда не были просто половинками! Как не были и одним целым! Как не были одинаковыми! Какое заблуждение было так думать!

На самой последней странице было лишь одно фото.

Та же девушка с медальоном на шее — но только эта шея была отрезана от ее головы.

Вернее, это голова была отрезана от остального.

Голова с аккуратно выколотыми глазами.

Медальон был тоже вырезан и помещен в самую последнюю целлофановую ячейку. На клочке бумаги, вложенном туда же, красовалась надпись: «Это твое сердце».

И еще ниже: «Нравится?»

* * *

— Мне не нравится, что тебя постоянно бьют по голове… стреляют в тебя… наверняка что-то еще было, просто ты мне не сказала! — бушевал Тим.

— Ти-и-им… — простонала она, — ти-и-ише…

— Да на тебя мало наорать! — Он все же перешел на шепот. — Ну что, что мне с тобой делать?! — прошептал он столь страстно-горестно, что ей немедленно стало его жалко. Но она еще упорствовала и чуть слышно проскрипела:

— Наверное, любить… Какую есть…

— У тебя сотрясение, дура ты стоеросовая, какая есть! — все никак не мог уняться он.

Конечно же, он сразу примчался, выхватил ее из рук бригады скорой, вернее, тут же стал ими командовать, и ее сразу отвезли, куда и собирались, но уже под его присмотром. А потом затолкали в томограф — а она даже протестовать не могла, так яростно он на нее всю дорогу смотрел, чуть дырку не прожег своими черными-черными глазами.

— Тимка, томограф был лишним, — сказала она и попыталась сесть. Вернее, попыталась попытаться, потому что он тут же ухватил ее за плечи своей железной лапой:

— Лежи! Лежи, иначе я тебя привяжу!

— Ну зачем было еще и томограф? — Если она начинала говорить, то остановить ее было уже невозможно. — Сотрясение же совсем легкое…

Да, сотрясение оказалось легким, слава богу. Потому что она, оказывается, надела не только свитер, но и толстую, двойной вязки шапку, и волосы тоже помогли… Тиму нравились ее волосы и когда их много — Катя не стриглась уже очень давно… Вот волосы и отросли как… как у Далилы? Или же много волос было у Самсона? Но он же мужчина, зачем ему сдались волосы? Ну, иногда, если волосы красивые, то и у мужчин это хорошо… У Тима красивые волосы… но они ему ни к чему, потому что… ну, во-первых, он и без длинных волос красивый!

— Ты красивый! — тут же сказала она, не став придумывать никаких «во-вторых» и тем более «в-третьих».

— Ты бредишь! — буркнул он, уже оттаивая и успокаиваясь.

— Нет, правда!

— Правда то, что ты вечно лезешь во всякие сомнительные мероприятия! Сама! Прямо головой!.. — Он чуть было не сказал «головой в петлю», но вовремя спохватился. Нельзя такого говорить… потому что этого только и не хватало! Потому что и всего остального в избытке! Поэтому вместо провокационного «в петлю», или, не дай господи, «в капкан», или даже «в пропасть» он сердито спросил: — Почему тебя на такое посылают? Почему, если это явно мужское дело?!

Катя вздохнула и закрыла глаза. Отвечать или препираться было бессмысленно. Кроме того, она так ничего и не вспомнила: ни с какой стати оказалась в том месте, куда ее явно никто не посылал, ни за кем пошла… или же за чем? И кто ее ударил? Мужчина это был или женщина? А-а-а… да, мужчина! Потому что тот, в стеганых штанах, кого она ошибочно приняла за небесного посланца, сказал: «Вот этим самым он ее и звезданул!..» Значит, это был он, а не она. Да, счастье, что на ней была шапка… а шишка все равно получилась здоровущая! Но томограф был лишним… явно!

— Тимка… я ничего не помню! — пожаловалась она и снова попыталась встать.

— Лежите, больная! — свирепо приказал он. — Не то я пойду за розгами! И вот эта женщина смеет утверждать, что томограф был лишним! Когда часто-густо такое, что упал, вырубился, потом встал и даже в поликлинику не пошел: авось само пройдет! А на следующий день уже упал не потому, что поскользнулся, а потому, что гематома в мозгах уже такая, что сделать ничего нельзя! И даже при операции смотришь на это и молишься: выскочи, выскочи! Потому что под дверью твоя беременная жена вся в слезах сидит! А ты, дурак, тут лежишь и, может, очнешься после операции, а может, и нет! А вдруг очнешься — и полный овощ! И не только ее не узнаешь, но даже забудешь, как в туалет ходить надо! И зачем!

— Тим!.. — в ужасе воскликнула она. — Тим, я больше… я больше не буду!

— Да в том-то и беда, что будешь! — Он скривился, словно ударился босым пальцем о кирпич, или кусок арматуры, или…

Да, что-то там было, куда она пошла… кирпичи? Арматура? Человек? Человек… с арматурой?!

— Тим, пожалуйста, — тихо попросила она. — Не расстраивайся… Тим… а… чем меня ударили?

— Не расстраивайся! Да ты просто безнадежный случай… Жить с тобой — все равно что на пороховом погребе! Не расстраивайся!..

У нее в голове что-то щелкнуло: наверное, ее ушибленный мозг так отреагировал на слово «расстраивайся», и она сказала:

— С любимыми не расставайтесь… — Это были какие-то стихи, но дальше отчего-то не вспоминалось, может, потому что Тим не дал ей вспомнить и буркнул: