Иван Калита - Максим Ююкин

— А это уж как выйдет, — серьезно и задумчиво ответил князь, будто размышляя вслух. — Я крови не хочу, но навряд ли без нее обойдется. Ты вот сам сказал, что единому князю должно быть на Руси. И я мыслю такоже. Но как сего достигнуть? Ведь не пожелают прочие князья под чьей-то рукой ходить, разве не правда?

— Вестимо, не пожелают, — со вздохом согласился златокузнец.

— Стало быть, не миновать того, чтобы их к тому принудить. Так что сам видишь — не получится без крови-то.

— Оно, конечно, так, — степенно ответил мастер. — Да ведь каждый из вас одного себя мнит великим князем, и одолеет тот, за кем сила окажется, а не тот, кто к правленью способнее... Ну, благодарствую за беседу, княже, за то, что со смердом потолковать не погнушался, однако ж дело ждать не станет, да и у тебя, верно, есть чем заняться. А складень я тебе искую, да такой, что лучше нигде не сыщешь. Загляни-ка на будучей седмице.

Разговор со златокузнецом долго не шел у Ивана Даниловича из головы. Он не мог не признать, что во многом мастер был прав, но его последние слова больно уязвили душу князя заключенным в них нелестным намеком. «И чего это я разоткровенничался перед мужиком! — запоздало досадовал на себя Иван Данилович. — Его ли ума это дело — судить князей?! Разве худо я правил Москвою, покуда Юрий был в отлучках? А сколько всего замышлено! Что может сей смерд о том ведать!» «Да, не может, — отзывался из глухих закоулков сознания какой-то другой, негромкий голос. — А все же недорого стоит правленье, о коем такой вот сиволапый мужик не скажет доброго слова. Коли на то пошло, они ведь и есть Русь».

Узнав о прискорбном происшествии в ханском дворце, Александр, бросив все дела, вне себя от тревоги помчался в Сарай. Молодой князь боялся, что участь Дмитрия может решиться до того, как он успеет вмешаться, но, прибыв в ордынскую столицу, с несказанным облегчением узнал, что Узбек еще не огласил свою волю. А дальше все пошло привычной колеей: Александр усиленно обивал дворцовые пороги, не скупился на поминки и получал столь же многозначительные, сколь и неопределенные обнадеживающие заверения. Единственным осязаемым плодом этих усилий явилось то, что Александру позволили встретиться с братом.

Войдя в сопровождении сразу же удалившегося бегеула в шатер, где жил Дмитрий, Александр с радостью отметил, что, если не считать стражи у входа, великому князю не чинят никаких утеснений: пол юрты был застелен мягкими пушистыми коврами, ложе убрано шелковыми подушками и пуховыми одеялами, у изголовья на столике с изогнутыми ножками стоял серебряный сосуд с вином и большое блюдо со сладостями. Дмитрий коротал время за ничегонеделаньем: он лежал заложив руки за голову и без всякого выражения на лице смотрел в желтую опрокинутую чашу потолка. Александра поразило, насколько спокоен и ясен был его взгляд: Дмитрию как будто было безразлично, что его жизнь висит на волоске и все, кому она дорога, сбились сейчас с ног в отчаянных попытках спасти ее. Услышав шелест отодвигаемого полога, Дмитрий лениво скосил глаза в сторону входа, и в тот же миг его лицо осветилось радостной улыбкой; порывисто поднявшись — задетый локтем сосуд с вином неуклюже покачнулся, едва не опрокинувшись, — великий князь с распростертыми объятиями бросился навстречу брату.

— Что же ты, Дмитро? — с ласковым упреком молвил Александр, вглядываясь повлажневшими глазами в резко ущербленное узкими жесткими скулами родное лицо, на котором скорбь и забота уже протоптали едва заметные стежки преждевременных морщин. — Тебя, прямо как маленького, нельзя одного оставить: тут же что-нибудь натворишь.

При этих словах улыбка растаяла на устах Дмитрия, и из-под недобро сдвинувшихся бровей в Александра впился колючий, почти враждебный взгляд и без того пронзительных яростных черных глаз. «Правду говорят — звериные очи», — мелькнуло в голове у невольно поежившегося под этим неотступным взглядом Александра.

— Стало быть, осуждаешь? — с холодностью, под которой, как под жесткой скорлупой ореха, билось темное ядрышко обиды, проговорил Дмитрий, отстраняясь от брата. — Может, я еще облобызать должен был отнего погубителя, по старому знакомству? Как бы ты, Сахно, поступил на моем месте?

— Я не знаю, — тихо ответил Александр, отводя глаза. — Не приведи господь быть на твоем месте, брате... Но одно я ведаю твердо: аче бог сотворил тебя князем, то и поступай по-княжьи. Разве пристало убивать безоружного, кто бы он ни был? Ты же не злодей с большой дороги. Юрий все одно не ушел бы от ответа! На бранном ли поле или иначе как, а токмо постиг бы его достойный конец, и каждый бы назвал сие законной и справедливой, истинно княжеской местью. То же, что сделал ты, попахивает простым душегубством и лишь сыграет на руку Юрьевым братьям. Разумеешь ли ты, что, возможно, загубил все наше дело?! Ты вывалял имя тверских князей в грязи, и по твоей милости оно уже никогда не будет, как прежде, знаком чести и правды!

— Я сделал то, что должен был сделать, — с упрямым ожесточением проговорил Дмитрий, играя желваками. — Коли угодно будет Азбяку убить меня — что ж, пущай убивает! Мне все одно не житье было, покуда эта мразь по земле ходила. А теперь и помереть покойно можно. Так и передай дома: я ни о чем не жалею, а потому и плакать обо мне не стоит. Вот так!

После этих слов Александр понял, что о главной цели его посещения — попытаться уговорить Дмитрия повиниться перед ханом и тем самым смягчить свою участь — не стоит и заикаться. Братья еще какое-то время потолковали о том о сем, после чего расстались — как оказалось, навсегда.

С раннего утра в княжьих хоромах на Боровицком холме вьюжила веселая суета: все, что можно вымыть, почистить или прибрать, мылось, чистилось и прибиралось, печи в стряпне трудились во всю мочь, все обитатели хором — от ближнего боярина до последнего холопа — облачались в самое нарядное свое платье. И хотя тот день не был отмечен никаким церковным праздником, а в княжеской семье не намечалось ни свадьбы, ни крестин, повод для торжества был, и далеко не из заурядных: Москва готовилась к встрече митрополита Петра. Главный иерарх Руси и раньше бывал в вотчине Даниловичей, но на сей раз он приезжал не на неделю, не на месяц, а с тем, чтобы остаться здесь навсегда. Отныне отсюда, из новых, специально для него возведенных на Боровицком холме палат по соседству с княжескими хоромами, а не как прежде, из Володимера, будет он окормлять свою многочисленную паству. Иван Данилович прекрасно сознавал, сколь значимо это событие для всей раскладки сил на Руси. Со времен святого Володимера митрополит всегда пребывал в самом средоточии власти — там, где находится великокняжеский стол: сперва в Киеве, потом в Володимере. И если Петр решился изменить обычаю, это означает, что центр власти сместился, что именно московский князь является ныне первым на Руси, хоть и не обладает пока великим ярлыком. Немало сил и средств было потрачено Иваном Даниловичем на то, чтобы старик почувствовал себя в Москве как дома: город неустанно украшался церквами одна краснее другой, московские попы наперебой расхваливали перед митрополитом благочестие и щедрость своего князя — все должно было наводить Петра на мысль, что нет на Руси другого властителя, который бы так пекся о процветании святой православной веры.