Мемориал - Роман Вадимович Славацкий

калитке, но ни калитки, ни забора, ни дома не было.

Пространство раскололось в моей голове. Улица в мертвенном сиянии «ламп дневного света» слоилась и зыбилась.

— А-а-а…

— Бери его под руки.

И поволокли меня, поволокли, а со всех сторон слоились и валились на меня змеистыми ворохами и вереницами — эйдосы, эйдосы, а в мозгу с каждым их потоком ревели водопады эпох. Под ногами у меня скрипела деревянная мостовая тринадцатого века, но вдруг она сменилась гранитными римскими плитами, и византийские солдаты в золочёной броне прошли мимо, и золотые ризы засверкали, и ударил в лицо, пряный сладостный запах ладана, и солёный морской воздух Леванта повеял, и Венеция сверкнула мозаиками и отвалилась куда-то налево, а со стены монастыря глянул тосканский старик, и ледяной ад пронизал до костей.

— Ой, девки! — лопотал я. — Бросьте меня, застрелите меня! Вон поп пошёл в рясе! Куда он пошёл? Это кто — Платон или Павел?

— Какой Павел? О Боже, что он несёт?

— Алеппский, Алеппский! — завыл я.

— Совсем с катушек слетел…

Когда вбежали на Дворянскую, я перестал дёргаться и начал тихо грезить, хотя справа упорно зудела под гнусавый орган латинская Литургия. Какие-то лыцари рычали хором, тамплиеры что ли?

Втащили меня к Бэзилу, сунули вату какую-то под нос; эфиром завоняло, и приятный нежно-лиловый туман разлился, и глаза мои начали закрываться.

Отпустило. Отпустило, слава богам. О Афина, о Гермес, не покидайте меня. Будь со мною чёрный Орфей, омой своими струнами-звонами горящий мозг мой! Нет, уже не горит. Отпустило.

— Я, наверное, переборщила; извини, — вздыхала Эйрена, меняя повязку у меня на лбу. — Прости меня, идиотку. Ох…

Я что-то очень важное понял. Погодите… Вот в чём суть: нет плотности, а есть протяжённость, и если нас принять за середину, то сверху, снизу, справа и слева, сзади и спереди будет ещё что-то гулкое и большое! И это пространство всё заполнено. Чем? Похоже, прошедшим. Нет, не так, не точно! Всё это идёт одновременно, потому что наш слой — он прозрачный и, конечно, лучи пронизывают его. Девчонки чай пьют в полутьме, горит ночник.

— Я тоже чаю хочу.

— Нельзя тебе чаю, милый, — говорит сердобольно Виола. — Ирэна не велит. Ты возбудишься и снова начнёшь куролесить.

— Хочу… — заныл я от обиды.

— Ладно, ладно, — зашептала Ирэна. — Сейчас мы тебе нальём. Вот так: И бальзамчику добавим. Вот и славно. Подниматься будешь? Давай помогу.

Она меня, наверное, обманула, не чай это был, но вкусно.

— А ты уверен, что он именно Марка назвал? — (Ирэна сидела рядом на диване и держала мне блюдечко).

— Да я же и пытался его спросить, только он не дал. Это, говорит, неважно, в том смысле, что, мол, всё равно узнаете, а как же у него узнаешь, когда он мёртвый и в земле закопанный?

— Узнать-то, в принципе, можно, Август, голубчик: Надо только подсчитать кое-что и прикинуть… Но это очень страшно, вот в чём дело! И ведь опять через тебя всё придётся делать. Мы с Виолой будем поле создавать, а говорить придётся тебе. А у тебя уже и так мозги набекрень.

— Но Троя, Троя… — простонала Виола.

И тут у меня вспыхнуло в мозгах, точно молния: ИЛИОН.

— Что это он говорил про круг? Как это — всё по кругу?

— Ну, конечно же, конечно! Он прав. У них там что-то замкнуло, а выход получился на нас. И он всё время будет повторяться, пока мы свой не залатаем.

— Золото им нужно передать: — бормотал я.

— А о золоте знает Марк: — Ирэн покачала головою. — Ох, Август, опять всё от тебя зависит. И это ужасно.

— Нет-нет. Надо обязательно попробовать! Я возьму себя в руки.

— Тебе надо отдохнуть хотя бы неделю.

— Нет-нет, меньше, дня четыре! И обязательно попробуем. О, лишь бы посмотреть на илионское золото!

— Не верится… — сказала Виола. — Кто бы мог подумать ещё год назад…

И вдруг посреди ночи раздался звонок. Виола вышла и вскоре вернулась. На пороге стоял Сашок.

Книга пятнадцатая. ЧЁРНЫЙ КОРАБЛЬ

Они двигались к морю: уже явственно и отчётливо слышался его голос, усиленный звёздною тишиной. Доло́н был в числе латников, шедших за последней колесницей. Время тянулось мутною вереницей, неровной цепочкой — и внимание разрывалось между общим размеренным движением отряда, (там, в его начале, шёл египтянин, выбирая путь), напряжённым слежением за дорогой: в неверном мерцании Луны легко было не заметить обода колеса, ямы или камня, легко было споткнуться. И в то же время надо было следить за окрестностями: нет ли вражеского отряда.

И к тому же рядом шёл ещё кто-то незнакомый, Долон вроде бы видел его где-то, но имени не знал. И вот он, этот чёрный воин, вдруг заговорил-зашептал:

— Вот дураки, правда, Долон? Ты знаешь, что они делают? Сокровищницу Трои в Египет перевозят! Ну не дураки ли, а? Ведь в этих мешках — неслыханные, невероятные богатства. Одной вещи каждому из этих сорока хватит до конца жизни. Ты-то хоть не дурак! Давай, пока никто не видит, перережь вот эту верёвку и сними узелок.

Долон как будто сошёл с ума: сознание мгновенно опустело, он как бы перестал быть собой, и лишь этот вкрадчивый шепчущий голос звучал в нём:

— Ну же, скорее! Ты слышишь шум прибоя? Море уже близко и времени скоро не останется. Вон, видишь — длинный куст? Он послужит тебе заметкой на обратном пути. Режь верёвку, бросай мешок под него!

И вот Долон вынул кинжал — словно это не он доставал, а кто-то другой — его рукою. Чувства мгновенно и невероятно расширились. Долон как бы исчез, превратился в часть окружающей ночи. Он одновременно схватывал движение всех идущих рядом людей, и рокот колесницы, и медленный поток звёзд.

И вот, в этом ритме общего движения, он подошёл к повозке, легко и незаметно, с нездешней свободой, (точно демон), срезал мешок и почувствовал его золотую тяжесть.

Мешок таился под плащом одно мгновение. Он словно сам собой бесшумно опустился под куст. Долон поразился собственной непринуждённой свободе, с которой совершил всё это!

Вернее не он, не он совершил! Ощущение «я» было раздавлено и растёрто — будто его разметали на мельчайшие пылинки. Да, он был частью этой ночи — словно призрак самого себя.

Это было не просто ощущение греха. Он вдруг понял, что совершил нечто запредельное, более чудовищное и огромное, чем грех, настолько огромное, что оно — это — совершённое им — сделало его богом и раздавило его. И