Молитвослов на русском языке - Николай Нахимов

Сзади него в стихаре послушник поддерживает конец мантии. Больше никакой свиты.

И не нужно: души больные, пышность излишняя непереносима им.

Смотрим мы на приближающегося святителя и видим, как на его лице светится необычайно нежная улыбка любви, сочувствия, жалости, утешения. Ну, такая сладкая улыбка, что я почти в горле ощутил вкус сладкого.

И всю эту сладость любви и ласки он шлёт этому народу! Меня же точно не замечает… И всё приближается.

И вдруг я ощущаю, как в сердцах окружающих меня крестьян начинает что-то изменяться: они точно начинают «отходить», оттаивать. Как мухи при первых лучах весеннего солнца… Я даже внутри своего тела начинаю ощущать, будто у них и у меня «под ложечкою» что-то начинает «развязываться», расслабевать… «Отпускает». После я узнал, что в этом месте у нас находится нервный узел, так называемое «солнечное сплетение» (куда и «подкатывает» при горе).

И в глазах их начинаю читать мысли:

«Гляди-ка, Святейший-то улыбается… Значит, ещё дышать-то можно, стало быть!»

И легче, легче становится им, бедным, загнанным.

А Святейший всё приближается и всё сильнее им улыбается. Лицо его обрамлено рыжею бородою.

И когда он подошёл уже совсем близко, я увидел, как лица моих соседей тоже улыбались, но ещё очень, очень немного.

«Вот только теперь, – пронзила меня мысль, – им что-нибудь можно сказать, теперь они стали способны слушать: душа оттаяла. А там, в избе, и думать нельзя было о поучениях».

И понял я, что сначала надо пригреть грешную душу – и уже после выправлять. И Святейший мог это: он очень любил этих грешных, но несчастных детей своих. И любовью отогрел их.

И понял я, что раньше и невозможно было говорить с ними (мне), а потому и не нужно было. Потому мы и молчали в избе. И подивился я великой силе, какую имеет любовь!

Святейший приблизился. Кажется, мы – во всяком случае я – поклонились ему в ноги. Вставши, я поцеловал у него руку. Она мне показалась мягкою, пухлою.

Я впервые представился ему, как епископ. Но странное дело: он не придавал этому никакого значения, будто не замечал меня. Это показалось мне даже прискорбным. А вся любовь его направлена была к этому скорбящему, подавленному простонародью.

Наконец, не выдержав, я решаюсь обратиться к нему с безмолвным вопросом (без слов, а сердцем, но его сердце чует, о чём я думаю):

– Владыко! Ну что же нам делать там (за границею)? – то есть по вопросу о разделении Церкви между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. – Куда же мне идти?

Он сразу понял вопрос, но, по-видимому, ничуть не заинтересован был им, даже, скорее, прискорбно ему стало. Улыбка, сиявшая доселе, исчезла.

Я ждал ответа… Какого? Можно было сказать ему: иди к м. Антонию, или, наоборот, к м. Евлогию, или что-либо в этом стиле, вообще по поводу разделения… Но ответ был совершенно неожиданным, какого никак не придумать:

– ПОСЛУЖИ НАРОДУ

Вот какие поразительные и неожиданные слова сказал мне Святейший: ни о митрополитах, ни о разделении, ни о юрисдикциях, а о служение народу… И именно народу, то есть простонародью… Недаром в избе были одни лишь мужики (и мой отец, бывший крепостной крестьянин).

И не сказал «послужите», а в единственном числе: «послужи». Это относилось ко мне лично. И тогда вдруг мне стало ясно такое толкование слов патриарха:

«И чего, вы, архиереи, ссоритесь между собою? Разве дело в вас? Ведь вопрос – в спасении народа, и именно простого народа. Спасётся он, всё будет хорошо, – не спасётся, всё погибло. Что могут генералы без солдат?»

И вдруг весь спор из-за власти поблёк.

Теперь от меня требовался ответ.

И – к стыду моему! – я почувствовал и трудность, и скучность серой работы среди того простонародья, с которым я молчал в избе. Какое-то искушение овладело мною, и я, точно подневольный раб, решил сделать попытку отклонить крест.

– Владыко! – «говорю» я сердцем. – А мне предлагают архиерейское место!

И что-то представилось мне в виде огромного храма: я – в мантии… Поют… Но храм пустой… Иду к алтарю.

Но Святейший вдруг сделался грустным: и в его взоре я прочитал:

– Неразумные вы, неразумные! Ну что пользы в архиерействе, если некому служить? Ведь не народ для архиереев, а архиереи – служители Божий для народа.

И мне стало очень стыдно… И я уже гото́в был бы взять свои слова обратно, но – увы! – поздно: они были сказаны. Тогда патриарх добавил:

– Ну уж иди к Антонию.

«Ну уж» – то есть из двух худших путей (по сравнению со служением народу) выбирай сравнительно лучший.

А потом что-то упомянуто было о монастыре, далее – что-то забыто… в тумане… Конец – не виден.

Патриарх исчез.

Я оказался в доме (может быть, в той же избе, не знаю).

Гляжу: лежат св. мощи Иоасафа Белгородского, покрытые пеленою… Я подхожу к ним приложиться. А за мною идёт архиепископ Владимир (в Ницце). Знакомый мне священник о. А. (в Х-ве) открывает пелену. Гляжу: святитель лежит, как живой. Я приложился и говорю архиепископу Владимиру:

– Смотрите, смотрите, святитель – живой.

И отошёл к изголовью. А св. Иоасаф протянул руку назад и ласково похлопал меня по правой щеке.

Видение кончилось.

Я проснулся.

Таков был сон. Прошло после того несколько месяцев. Я читал одному знакомому этот сон (записка-то потерялась). И вдруг мне пришёл вопрос:

– А по какой связи здесь оказался святой Иоасаф?

Я посмотрел заметку времени, когда видел сон, и оказалось, это было или под день св. Иоасафа или в день его памяти (4 сентября ст. ст.). Поразительное совпадение.

Это ещё больше укрепило меня в мысли, что сон не случайный. Я послал его к старцам на Афон; оттуда мне ответили:

«Сон знаменательный!» – но подробностей не объяснили.

Я же понял его в том смысле, что мне нужно ехать в Россию – «служить народу».

И собрался… И уже почти дали мне разрешение… И вдруг митрополит Евлогий (с ведома коего я тайно хлопотал) прислал умоляющее письмо: отказаться «во имя Господа Иисуса Христа» от поездки, чтобы «не было соблазна» эмиграции, и обещал меня здесь устраивать как-то (архиерейское место?).

Я остановился не перед «эмиграцией», а перед именем Божиим… И по телефону ответил, что должен послушаться… Он поблагодарил меня.

А я вышел в сад подворья Сергиевского и… разрыдался горько: отказался «служить народу»[1893].

И