Бахтин как философ. Поступок, диалог, карнавал - Наталья Константиновна Бонецкая

с героем рассмотрен вопрос о «завершении» лишь двух антропологических начал, тела и души, и вовсе не поставлена проблема завершения «духа». Трактат, таким образом, настоятельно требует продолжения. Вопрос о завершении духа будет поставлен и решен в книге о Достоевском. По Бахтину, для того чтобы был «изображен» дух, необходима принципиально новая – диалогическая поэтика, поэтика свободы героя и автора: «Достоевский сделал дух, – пишет Бахтин, – то есть последнюю смысловую позицию личности, предметом эстетического созерцания, сумел увидеть дух так, как до него умели видеть только тело и душу человека»[391]. Если этику «Автора и героя…» можно было бы назвать этикой покаяния и любви, то этика книги о Достоевском есть этика диалогической свободы, – ее зарождение мы можем наблюдать в главе «Смысловое целое героя». В книге о Достоевском своей цели достигает и «первая философия» Бахтина – его «наука о духе». Эстетическая форма здесь оказывается снятой, искусство как таковое упразднено, и именно потому герой представлен Бахтиным как живой человек, подобный – в своей свободе – автору. Романы Достоевского, согласно Бахтину, – это сама жизнь, не в риторически-хвалебном, но в самом реальном смысле: жизнь есть глубина духа в ее вечном становлении, и она втянута, усвоена и образно явлена романами Достоевского. Но при этом поэтика Достоевского, по мысли Бахтина, есть высшее в мире достижение искусства слова, совершеннейшая словесная форма, ибо она является снятием формы, предварительно глубоко проработанной: «исповедь», «автобиография» и т. д., вплоть до «романтического характера» – все эти архитектонические формы имеют за собой, в своей генетической истории, диалог автора и героя[392]. Интересно здесь то, что эстетическую задачу (отыскание принципа совершенства в области эстетики словесного творчества) Бахтин решает на путях этики: абсолютной эстетике соответствует высший этический принцип свободы. Еще одна черта «первой философии» Бахтина: она имеет экспериментальный, а не изначально запрограммированный характер. Действительно: поначалу Бахтин хотел примирить искусство и жизнь на путях ответственности («Искусство и ответственность»), но к этой цели он пришел на путях свободы: диалог, по Бахтину, есть реализация в первую очередь личностной свободы[393]. В «Авторе и герое…» ставится некий опыт: Бахтин хочет воочию увидеть, как возникает художественный образ. И оказывается, что при разговоре об «отношениях» автора и героя категория свободы уместнее, чем «ответственность»: само это слово все же настоятельно требует адресата, но никакого «третьего» в эстетической ситуации, какой она видится Бахтину, пока нет.

Что же дальше происходит в логике творческого развития Бахтина? Если в романах Достоевского торжествует жизнь, то это жизнь личности – в плане искусства это соответствует той высшей ступени эстетического совершенства, когда форма постигает свою бытийственную неполноту и признает, наряду с собой, равные права за бытием. Но при дальнейшем жизненном напоре на форму она может разрушиться, и воцарится жизненный хаос. Этически разрушению формы соответствует распад личности под действием стихии бессознательного. В ключе русской философии начала XX в., следующей эстетике раннего Ницше, Бахтин называл эту стихию дионисийским началом; существом его он и считал уничтожение, стирание граней личности[394]. Этика и эстетика жизненного хаоса представлена книгой Бахтина о Рабле. «Поэтика» Рабле такова, что в ней нет ни автора, ни героя. «Автор» здесь не имеет собственной позиции – он одержим «карнавалом»: «…Последнее слово самого Рабле – это веселое, вольное и абсолютно трезвое народное слово», – сказано у Бахтина[395]. «Герой» же распался на легион личин – сущностей-скорлуп, монстров, если и принадлежащих бытию (и, безусловно, принадлежащих), то его низшим планам, обитатели которых не обладают статусом личности. И если можно говорить об их «духе», то этот дух есть квинтэссенция телесности, действительно, некий сгусток телесных состояний; с религиозной точки зрения этот до конца материализованный мир, несомненно, является преисподней. Исследование мировоззрения, представленного книгой о Рабле, является делом будущего. В творчестве Бахтина она логически блестяще завершает идею его «первой философии».

4. Выход к языку

Появление собственно филологических работ Бахтина – мы имеем в виду бахтинскую философию языка и в особенности его теорию романного слова – также должно быть соотнесено с его «первой философией». В филологических трудах Бахтина ключевые категории его философской эстетики переводятся на язык его «филологии». Так, герой, «другой», осознается как «чужое слово»[396]; «образ языка» – вместо образа человека – делается центром романной стилистики[397]; диалог автора и героя становится диалогом «образов языков»[398] и т. д. Кажется, явная «филологизация» собственно эстетических понятий начинается в книге 1930 г. «Марксизм и философия языка»: чужое «слово», т. е. слово героя, определяется как «скульптурное», «живописное», – Бахтин еще только приступает к переброске моста от изобразительных искусств[399] к словесному. В «Слове в романе» аналогами этих промежуточных понятий уже являются «авторитетное слово» и «внутренне убедительное слово». О жанре романа в понимании Бахтина надо размышлять в связи с его концепцией диалога.

Почему же философия Бахтина с такой неотвратимостью вылилась в учение о языке? Мы полагаем, что такой вопрос корректен только в смысле проблемы принадлежности Бахтина к определенному философскому типу. Бахтин стремился создать учение о бытии, но примечательно, что экзистенциальная философия вообще весьма часто ставит проблему языка: язык мыслится экзистенциалистами ближайшим и наиболее адекватным откровением бытия. Особенно точно об этом сказано Хайдеггером: «Язык есть просветляюще-утаивающее явление самого бытия»; «язык есть осуществляемый бытием и пронизанный его строем дом бытия»[400]; язык не только средство сообщения, но он «разверзает сущее», давая сущему явление[401], и т. д. У Бубера концепция диалога базируется на «основных словах» «Я» и «Ты»: «Быть Я и выговаривать Я – одно и то же. <…> Тот, кто произносит одно из основных слов, входит в слово и стоит в нем»[402]. Слово для Бубера, как и для Бахтина – высказывание в диалоге; как и для Бахтина, здесь сфера духа: «Дух в его человеческом проявлении есть ответ человека своему Ты. <…> Дух есть слово»; «в действительности язык не обитает в человеке: человек стоит в языке, и говорит из него»[403]. Сартр также считает, что бытийственный диалог осуществляется в сфере языка: «Язык составляет часть человеческой природы», «Язык не есть феномен, добавленный к бытию-для-другого; он и есть изначально бытие для другого»[404]. И именно потому, что слово скрывает и выражает бытие, представлениям о слове у экзистенциалистов сопутствует некая «философия молчания»[405]: о бытии можно мыслить лишь апофатически, и молчание указывает на невыговариваемую бытийственную глубину. Ради приобщения к ней вслушиваться в мировое слово надо в молчании, пишет Хайдеггер. Молчание автора, по Бахтину, может принимать разнообразнейшие эстетические