Тревожная осень - Андрей Дымов

– Что я вам скажу, Александр Владимирович? Что ж я вам скажу? Деньги – это, конечно, хорошо, и даже очень. Не будь денег – не лежать бы мне сейчас в одноместной палате люкс, не делал бы мне операцию профессор Майер и, кто знает, каким был бы результат операции. А поскольку ни у меня, ни у близких мне людей нет возможности получить медицинскую помощь такого уровня бесплатно (дай Бог, чтобы она никогда никому не понадобилась), я буду работать ради денег. Это несомненно. Но только ли ради них?

Андрей Семенович задумался.

Он вдруг вспомнил, как тридцать лет назад ему предложили должность начальника отдела в банно-прачечном бюро при горисполкоме с окладом в целых триста рублей. Он отказался, хотя в то время получал сто тридцать рублей, а триста были для него сопоставимы с доходами Рокфеллера. Но уж больно неинтересно было заниматься прачечными. Слава Богу, он не клюнул на деньги.

– Как бы получше сформулировать. Вы, Александр Владимирович, застали меня врасплох своим вопросом. Наверное, в любой ситуации я, как сейчас и происходит, работал бы за интерес, при этом старался бы заслуженно получать достойные деньги. Подчеркну: заслуженно. А если бы ничего не получилось…

Андрей Семенович опять задумался.

– А если бы не получилось, я стал бы еще больше стараться совмещать интерес к работе и ее результативность. В общем, мне нужно подумать, чтобы ответить. Хотя, наверное, ответ ясен и сейчас. Пока скажу одно: я боюсь быстро состариться без интересной работы, а это меня страшит. Деньги же вторичны.

– Я понял, Андрей Семенович. Интересный у нас получился разговор. Теперь пойдем гулять: вам нужно вставать на ноги. Когда вернемся, я положу еще 20 евро на ваш телефон, а потом уеду. Вечером вернусь: по глазам вижу, двадцатник – это вам на пару часов. Все, пошли работать.

Начались серые больничные будни. Утром – обход профессора со «свитой», потом умывание, обремененное дьявольским устройством, именуемым катетером, и завтрак. После этого минимум час разговоров с женой и офисом, потом обязательная полуторачасовая прогулка с Жизневым. Далее – процедуры, обед, сон, снова прогулка, телефонные разговоры и сон.

Так незаметно прошло три дня. В среду утром, почти сразу после обхода, в палату к Андрею Семеновичу ввалился его лечащий врач – доктор Тобол.

– У меня для вас хорошие новости, герр Дымов, – радостно сообщил он. – В нашем исследовательском центре изучили удаленную у вас предстательную железу. Плохая ткань обнаружена только в глубине железы, по крайней мере не ближе трех миллиметров от поверхности. Так что, в общем, вам нечего бояться.

Андрей Семенович не понял, о чем идет речь, но на всякий случай обрадовался за компанию с симпатичным доктором, начал благодарить его и приглашать в Петербург на белые ночи, обещая не формально, а по-дружески показать город.

Как только доктор ушел, Андрею Семеновичу позвонили с работы, и он забыл об этом разговоре. Вспомнил через несколько месяцев, уже дома, когда пришел на консультацию к Жизневу.

– Слушайте, Александр Владимирович, а чего Тобол так радовался результатам анализа моей вырезанной простаты? – шутливо просил он.

– Вы что, не понимаете? – набросился на него Жизнев. – Это значит, что операцию провели вовремя, и после нее делать ничего не надо. Я не буду говорить вам, что обычно делают после удаления простаты, если это запущенный случай, а то вы приметесь разыскивать что-нибудь деревянное, чтобы постучать. А у меня, бедного российского врача, нет денег, так что в кабинете все из пластика.

Андрей Семенович вспомнил, как Марина предложила ему представить себе, что в багажнике его автомобиля лежит граната, которая в любой момент может взорваться. Какое счастье, что он избавился от этой мерзости в своем теле, пока она его не разрушила.

И снова уныло потекли серые больничные дни. Все бы ничего, но мучил катетер: малейшее неосторожное движение, на которые Дымов был мастер, – и адская боль пронзала весь живот, а потом быстрым потоком перетекала в ноги. Моча в приемнике сразу краснела, и Андрей Семенович, испуганно матеря себя, думал: «Что же я делаю? Не даю ране затянуться. Получается, сам отдаляю момент, которого так жду, – избавления от пыточного устройства внутри меня». Эта мысль терзала его с той же безжалостной силой, с какой катетер мучил мочевой пузырь.

После того как Тобол объявил, что операция была проведена очень своевременно, Андрей Семенович спросил доктора, когда снимут катетер. Тот сказал, что через неделю будет сделан анализ, который покажет, как срослись ткани, и, если выяснится, что все в порядке, его стратегически важный орган тут же освободится от устройства, которое Андрей Семенович про себя называл мочесосом.

Дымов начал просить сделать анализ не через неделю, а дней через пять. Он даже приготовился завести свою вечную пластинку с песней о том, что на нем все заживает, как на собаке. Но доктор одарил его таким красноречивым взглядом, что стало ясно: торг неуместен.

Тогда Андрей Семенович приготовился умножить число дней на двадцать четыре часа, а полученную величину – на шестьдесят, чтобы узнать количество минут, оставшихся до избавления, и следить, то и дело поглядывая на часы, как приближается свобода.

Исполнение этих планов остановила мысль о том, что ускорять время – тяжкий грех. Власть над временем принадлежит высшей силе, в эту область человеку вмешиваться нельзя. Так что Андрей Семенович смирился с необходимостью терпеливо ждать назначенного срока и, по наущению Жизнева, прогуливался по коридору из конца в конец, причем каждый день старался увеличивать количество «челночных рейдов» хотя бы на два.

Однажды, примерно дней через десять после операции, он, проснувшись, почувствовал прилив сил в каждой клеточке тела. Резко вскочил и тут же взвыл от боли, причиненной мочесосом. Выждал минуты две – слезы вроде бы прошли. Помывшись, он решил до завтрака нагулять аппетит. Тщательно рассчитывая каждое движение и нежно обнимая штангу, на которой висел мочесборник, он фланировал (если то, чем он занимался, можно назвать вальяжным словом «фланирование») из одного конца коридора в другой.

Раньше он шагал, неотрывно глядя себе под ноги. Лишь изредка они с Жизневым обменивались короткими репликами. Но в это утро к нему впервые после операции вернулось желание глазеть по сторонам, перебрасываться с незнакомыми людьми ничего не значащими фразами, а уж медсестер, особенно молоденьких, он и вовсе не пропускал без комплимента.

Вот на горизонте появилась Даниела, и, забыв про висящий на боку позорный мешок, заполненный дурно пахнущей жидкостью желтовато-красного цвета (именуемой в народе ссаками), Андрей Семенович стал приглашать красотку в Петербург, обещая носить ее на руках по красивейшим местам великого города. А на прощание искупать ее в ванне, наполненной «Абрау-Дюрсо» – любимым игристым последнего русского императора Николая II. Кстати, на самом деле последним императором России был не Николай II, а его брат Михаил II, который отрекся от престола в пользу народа. А знает ли фрейлейн, почему Михаил II не захотел быть императором всея Руси? Только потому, что рядом с ним не было такой женщины, как Даниела. Ради нее каждый мужчина точно согласился бы на любую работу – даже руководить такой непростой страной Россией.