Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— Вы, сколько я могу судить, британец.

Чтобы избавить его от этого лестного заблуждения, я представился.

Кокто окинул меня внимательным взглядом:

— Однако одеты вы à l’anglaise, нет?

— От старых кембриджских привычек так просто не отделаешься, — согласился я. Мне не хотелось говорить ему о том, с какой суровостью нынешняя моя скудость средств ограничивает объем моего гардероба.

Склонившись ко мне, он промурлыкал:

— Вы здесь один? Могу я похитить вас на недолгое время?

Я ответил, заикаясь, что не желал бы ничего лучшего.

Мою попытку заплатить бармену Кокто отверг.

— Прошу вас, — сказал он. — Если меня больше не воспринимают всерьез как поэта, поскольку я, по словам моих злопыхателей, нашел свое призвание в роли управляющего ночным клубом[79], так, по крайней мере, позвольте мне время от времени использовать мое падение людям во благо.

Разумеется, — продолжал он, когда мы вышли на свежий, приятный воздух поздней весны, — я решился на эту маленькую авантюру прежде всего из боязни, что ко мне станут относиться уж слишком серьезно. Запомните: когда вас начинают воспринимать всерьез — это начало смерти. Однако теперь мне такая опасность не грозит совершенно! — И он улыбнулся совсем как дитя, даром что был лет на двадцать старше меня.

Мы пересекли площадь Согласия, и Кокто, словно намереваясь совершить обещанное им похищение, подтолкнул меня к лиственным теням сада Тюильри, пробормотав:

— Парк посреди города — это то же, что кусочек чистого сна посреди хаоса сновидений, вы не находите?

Мы шли по гравийным дорожкам с установленными на них через равные промежутки фонарями. В прогале одной каштановой аллеи показалась Эйфелева башня, сиявшая, точно маяк, на дальнем берегу Сены.

— О! — воскликнул Кокто. — Боюсь, лучшее свое время бедняжка пережила. Когда-то она была Королевой Машин, Нотр-Дам Левого берега. Ныне же стала не чем иным, как портящим линию горизонта артефактом эпохи модерна. Ее следовало бы, не медля, отправить на покой. Вообразите, что мы заменили ее бесконечной колонной Бранкузи! Как долго помнили бы нас потомки!

Он стиснул мою руку, остановив меня, и остановился сам.

— Я обязан спросить вас. Случалось ли вам приносить жертвы на алтарь Ужасного Бога? Я почти не знаю вас, дитя мое, но верю, что это более чем возможно.

— Ужасного Бога… — неуверенно повторил я.

Он рассмеялся.

— Как правило, с молодыми мужчинами, которые обращаются ко мне, все совершенно ясно. Некоторые присылают свои фотографии. Порой даже снимаясь специально для этого голыми! Представляете? Ваша прямота и честность нравится мне куда больше. Ибо вы совершили паломничество! Как много вкуса явлено в этом! Впрочем, все русские, каких я знал, а я знал их немало, выказывали исключительное — могу я назвать его восточным? — чувство декорума. Даже дурачок Нижинский был ослепительным Божьим дурачком. И кстати, о русских. Завтра в «Гетэ-Лирик» премьера последнего из сотворенных Стравинским чудес[80], а на следующий вечер состоится прием, устроенный по этому случаю моими американскими друзьями Мерфи. Вы должны удостоить нас вашим присутствием. Я пока не знаю, каков ваш главный талант, но, надеюсь, смогу очень скоро выяснить это. Вы пишете? Занимаетесь живописью? Или сочиняете возвышенную музыку? Расскажите мне о вашей жизни. Прошу вас.

После такого града вопросов с чего мог я начать? Я забормотал, запинаясь, что мне ужасно понравился увиденный мною в Лондоне «Парад», что знакомство с его творцом — великая честь для меня, что я недавно покинул Берлин и лишь вчера обзавелся в Париже жильем, и попросил простить мне мое заикание, наверняка его умучившее.

— Нисколько. — Кокто ласково похлопал меня по ладони. — Вы говорите, как неуступчивый ангел. Но насколько вы неуступчивы, вот в чем вопрос? Пойдемте. Попробуем как можно скорее покончить с необходимостью отвлекаться на плотские утехи, согласны?

Значит, вот что такое Ужасный Бог. Очень редко в моей жизни меня прибирали к рукам с такой быстротой. Нас приютили ближайшие кусты.

— Оснастка довольно скромная, — одобрительно отметил Кокто. — Вообще говоря, я предпочитаю крупные экземпляры, однако художник работает с тем материалом, какой ему достается. Ваш, по крайней мере, ретив. Да, и чудесно отзывчив, может быть, даже слишком. О Боже! Мы уже закончили? Ну, не страшно. Вы вовсе не обязаны пытаться доставить мне удовольствие, мой милый. Я и так получил от вас все, какие потребны мне для одного вечера.

И вскоре мы снова вышли на гравийную дорожку.

— Подумать только, — заметил он, остановившись под первым же фонарем, чтобы взглянуть на карманные часы. — Моя паства решила, наверное, что я ее бросил. Надеюсь, Париж не слишком вам незнаком. Дорогу домой вы отсюда найдете?

Как мне еще предстояло не раз отметить, скорость, которую развивал Кокто, раз в пять превосходила ту, с какой движется обычная жизнь. Самые разные чувства еще продолжали клубиться в моей душе, а он уже прощался со мной:

— Спокойной ночи, мой нежный Гиацинт. Приходите — и на спектакль, и на прием. Где вы живете? Завтра утром я первым делом отправлю вам приглашение.

На борт «Maréchal Joffre»[81], барки, преобразованной в ресторан, который арендовал на этот вечер устраивавший прием богатый американец, я поднялся исполненным великих ожиданий. Одет я был в лучший из двух моих поношенных костюмов: под пиджаком с вытертыми до блеска локтями и драной шелковой подкладкой — сорочка с накрахмаленным воротником и темно-красным галстуком; все это дополнялось щегольскими сизовато-серыми гетрами. Румянец мой я умерил лавандовой пудрой, губы же подкрасил розоватой помадой (Элен Рубинштейн!). И причесался так, чтобы один из локонов нависал над левым глазом. По крайности, думалось мне, если я буду на нынешнем суаре и не самым большим красавцем, то уж самым изысканным молодым человеком — это точно.