Сальто - мортале - Виктория Токарева

Однажды Лора стояла на кладбище. Мимо нее прошли парни-могильщики в ватниках, с заступами через плечо. Ватники на них болтались по-студенчески элегантно, и они так молодо топтали землю. А сзади в дубленках шли – эти. Они приготовили могилу для одного из своих. Проходя мимо Лоры, успели обежать ее глазами. А когда она вышла с кладбища – поджидали ее у ворот. Они никогда и ни при каких условиях не хотели ничего упустить. И сейчас Лора почти чувствовала их оценивающий взгляд на своей высокой груди, нежно-розовом лице и крепких ногах.

Придет Он, возьмет Лору за руку и уведет из-под этих хозяйских глаз. А хозяева будут смотреть им вслед, озлобленные ненадолго своей нищетой.

…Сережа ушел летом, а через два года, тоже летом, в Лору влюбился главврач поликлиники. Ему было сорок, а ей двадцать два. Он был главный, а значит, достойный, и Лора им гордилась.

Главврач говорил, что Лора – мечта его жизни, но он не может предать глаза сына. Пусть сын окончит школу, получит среднее образование, тогда Главврач женится на Лоре и будет обречен на счастье всю дальнейшую жизнь.

Через три года сын окончил школу и поступил в институт.

Главврач сказал: «Маленькие дети – маленькие беды. А большие дети – большие беды». Если он уйдет из семьи, оставит сына без отца, то мальчик может попасть под дурное влияние, стать преступником или наркоманом. Пусть он окончит институт, встанет на ноги, и после этого Главврач сочтет, что исполнен долг, завещанный от Бога ему, грешному. Потянулись долгие четыре года.

Лора сидела одна по вечерам и в праздники, и в Новый год. Когда били куранты, Лора торопливо писала на бумажке желание, а потом съедала эту бумажку, запивала бокалом шампанского и ложилась спать. А по бокам дрожали стены, орала музыка. Люди встречали Новый год.

Главврач запрещал Лоре ходить одной по гостям и по театрам. Он был очень ревнивый и просил войти в его положение. Лора была включена в его радости, но выключена из его обязательств. Время шло. Сын уже заканчивал институт, ему остался последний курс, но в это время какое-то маленькое африканское государство обрело независимость, и Главврачу предложили поехать в Африку, возглавить клинику и оказать дружественную поддержку.

Главврач попросил Лору войти в положение маленького государства.

Сильные были сильны своей силой.

А слабые – своей слабостью.

Что оставалось Лоре? Верить во всеобщую разумность и ждать: придет Хороший Человек и включит ее в орбиту своих радостей и своих обязательств. И никому не надо будет входить в положение другого, потому что у них будет общая судьба и общее положение.

У Лоры – часто встречающийся тип лица. Таких, как она, – тринадцать на дюжину. Он придет к ней только за то, что она – это она. И ни за что больше.

Начался восьмичасовой сеанс. Перед кинотеатром стало пусто.

«Дом мебели» закрылся. Хозяева жизни уехали. Таня закончила работу и ушла из процедурного кабинета.

Ждать было бессмысленно, но Лора стояла и ждала. Сработала инерция преданности.

К кинотеатру подошла няня с ребенком. Няне было лет восемнадцать. Округлая, с прямыми льняными волосами, она походила на кокосовый орех.

Девушка стояла, задумчиво глядя над ребенком, как бы всматриваясь в неясные контуры своего будущего.

Постояла и ушла. Вокруг снова стало пусто. И в Лоре – пусто.

А есть ли ты, всеобщая разумность? Или все – пустое нагромождение случайных случайностей? И если сверху упадет кирпич – тоже случайность. Он мог бы и не падать. А мог бы упасть на кого-то другого. Почему именно на нее? За что?

– Я так и знал, что вы подождете…

Лора сильно вздрогнула и обернулась.

Он стоял перед ней – молодой и бородатый князь Гвидон в джинсах. Откуда он появился? Может быть, прятался за афишей…

– А вы что, нарочно прятались?

– Нет. Я опоздал.

– А почему вы опоздали? – спросила Лора, еще не понимая, но предчувствуя, что случилось счастье.

– Я забыл, что «Казахстан». Я только помнил, что Средняя Азия. Где жарко…

– А как же вы нашли?

– Я списал все кинотеатры с подходящими названиями: «Киргизия», «Тбилиси», «Алма-Ата», «Армения», «Ташкент»… – Он загибал пальцы правой руки, а когда пальцы кончились, перешел на левую руку. – «Ереван», «Баку», «Узбекистан»…

– «Узбекистан» – это ресторан.

– И кинотеатр тоже есть. В Лианозове. «Ашхабад» в Чертанове. «Тбилиси» – на Профсоюзной. Я уже четыре часа езжу.

– Но Тбилиси – это же не Азия.

– Все равно там жарко…

Он замолчал. Смотрел на Лору. У него было выражение, как у князя Гвидона, когда он, проснувшись, увидел вдруг город с теремами и церквами.

– Я так и знал, что вы подождете…

– Почему вы знали?

– Я видел ваши глаза.

Окно светилось золотисто-оранжевым светом, и в этом рассеянном золоте была видна девушка. Она сидела на краешке стула, прислонив к себе арфу, и серебряные звуки летели над вечерним двором.

Младший научный сотрудник Никитин сидел в доме напротив, в своей однокомнатной квартире, и, положив руки на подоконник, а голову на руки, смотрел в окно.

Почти все девушки, которых он знал – его знакомые и знакомые знакомых, – ходили в джинсах, подвернутых над сапогами по моде «диверсантка», курили сигареты, умели водить машину, умели ругаться, как слесарь-водопроводчик, и это составляло свой шарм и было даже модно. Было модно быть слегка грубой и независимой, девушкой-подростком, l’enfant terrible, что в переводе означает «ужасный ребенок». Эта, в доме напротив, была не подростком и не диверсанткой, она была только девушка. Девушка – ангел, и аксессуары у нее были ангельские: арфа.

Никитин смотрел и смотрел. Он сидел в полной темноте, чтобы быть невидимым другой стороной.

Вот она встала… Потянулась, как нормальный человек. Подошла к окну и посмотрела на Никитина. Он мигом соскользнул с подоконника, присел на корточки. Замер. Потом взглянул. Занавески в золотом окне были задернуты.

Никитин выпрямился, хрустнув коленками. Включил свет, и этот свет явил однокомнатную квартиру холостяка-радиолюбителя. Вокруг лежали какие-то металлические части, тянулись проводки и провода всех возможных сечений, и было впечатление, что Никитин стоит среди обломков рухнувшего самолета. И лицо у него было как у летчика, потерпевшего аварию на необитаемом острове.

Никитин постоял какое-то время, потом шагнул к телефону и одним духом набрал семь цифр. Затаил дыхание.

– Я слушаю вас, – прозвучал голос, серебряный, как арфа.

Никитин молчал.

– Я ничего не слышу, – доверчиво сказал голос.