Бессмертный - Трейси Слэттон

Он поднял голову, словно бы обдумывая мысли, и я увидел у него на горле маленькое черное пятно. Я охнул и ткнул в него пальцем, но Гебер только кивнул:

— Чума и меня пометила. И вот теперь Донати, славный и древний флорентийский род, предводители черных гвельфов, пришли в ярость, когда выскочки Черчи, предводители белых, купили в их районе дворец у знатного семейства Гвиди. Донати пошли в наступление и вновь ввергли Флоренцию в войну…

Тем вечером я оттирал с себя зловоние чумы в сарае и только краем уха слушал Странника.

Он болтал что-то о том, будто вселенная — это соотношение светлых и темных сил, которые только кажутся враждебными, а на самом деле являются частью великого и бесформенного единого целого. Я погрузился в собственные размышления: в конце концов, Странник ведь не мог научить меня делать золото и не ущипнет за руку, если заметит, что я считаю ворон. Потом Моше Сфорно сам пришел в сарай отмываться.

— Я ухаживал за больными. Услышал, как в городе склоняют твое имя, Лука, — серьезно сказал Сфорно, забрав у меня едкое щелочное мыло. Из уроков Гебера я знал, что мыло содержит поташ, углекислый калий, который способствует очищению.

— И как они его называют? — спросил Странник, усевшись на трехногий табурет и поглаживая жирную сарайную кошку. — Ах, вопрос скорее в том (ведь главное задать его правильно), дают ли они ему имя или отбирают его? Ибо потерять имя — это, пожалуй, первый шаг на долгой дороге к древу жизни.

— Я не хочу, чтобы у меня отобрали имя, — упрямо ответил я. — Может, Лука Бастардо не самое лестное прозвище, но это мое имя. И с ним я намерен совершить великие дела!

— Высшая сущность не ограничивается именем, — заметил Странник, — хотя для удобства ее называют Эйн Соф,[65] а тот, кто созерцает ее, растворяется в море света, становясь неподвластным собственному рассудку и мышлению.

— Его называют колдуном, — ответил Сфорно. — Заболевшие могильщики и люди, видевшие, как Лука убирает трупы, пустили слух. Им сейчас заняться нечем, а внешность Луки привлекает внимание. И его прошлое тоже. Все знают о Сильвано, хотя никому нет дела до его смерти, но всем охота о нем пошептаться. У городских властей тоже свои заботы.

— И божественные имена раскрываются в согласии со своими собственными законами, — пожал плечами Странник, расчесывая пальцами густую черную с сединой бороду.

Скотина в освещенном свечами сарае покачивала хвостами, то и дело мычала, куры кудахтали, кони ржали, а серая кошка мурлыкала, как будто отвечая на его слова.

Сфорно взял у меня щетку и окунул ее в корыто с водой.

— Поговаривают, он пользуется черной магией, чтобы сохранить молодость и красоту. Поговаривают, что обычный мальчик не смог бы убить восемь человек за одну ночь, если только ему не помогало сатанинское воинство. Поговаривают, что он уже слишком давно остается мальчиком.

— А они говорят, что он убивает крещеных младенцев и пьет их кровь, как о нас с вами? — прокаркал Странник. — Добро пожаловать в наше племя, волчонок! Господь и тебя избрал, тебя тоже ждут превратности и бедствия!

Он дотянулся до меня и похлопал по плечу мясистой рукой. От такого удара я аж закачался на ногах и сердито нахмурился, а он только ухмыльнулся в ответ.

Сфорно пожал плечами.

— Слухи распускает сын Сильвано. А те немногие, кто остался во Флоренции, его слушают. Флоренция всегда любила совать повсюду нос. А напуганные люди с легкостью верят в любую ерунду.

— Сейчас они мало что могут сделать, им и так хватает забот. Надо убирать тела умерших, — сказал я.

Сфорно сбросил с себя тунику, потом рубаху и намылился мылом. Его крепкая широкая грудь поросла растительностью, и хотя я видел много раздетых мужчин, но все равно отвернулся. Его нисколько не смущала его нагота, но я хотел сохранить пристойность.

— Наверное, тебе лучше избегать скоплений народа, — посоветовал Сфорно. — Толпа легко превращается в банду убийц.

— Десять человек превращаются в божью общину,[66] — произнес Странник.

Серая кошка спрыгнула с его полных бедер и погналась за полевкой, которая испуганно семенила по полу. Эта сцена напомнила мне о том, что надо проверить, цела ли картина, спрятанная в стене сарая. Я проверял каждый вечер — это был своего рода вечерний ритуал. Вместо того чтобы молиться, перебирая четки, я прикасался к маленькой рыжей собачке, столь прекрасно написанной мастером Джотто, и восхищался цветом одежд святого. И это священнодейство давало мне почувствовать благодать.

— Десять человек не станут собираться на улице, — заметил я. — Они слишком боятся чумы. Полгорода вымерло. — Я быстро вытерся грубым куском пеньковой ткани. — Синьор Сфорно, я знаю одного человека, которому нужен доктор. Вы сходите со мной?

— Я тоже с вами пойду, — сказал Странник. Он потянулся и зевнул. — Мне нужно как-то развлечься. Моше, как думаешь, твоя милая женушка зажарила на ужин барашка?

— Не знаю, что она раздобыла сегодня у мясника, — нахмурился Сфорно, — и вообще нашла ли там мясо. Женщины покупают товар друг у друга, и одна еврейская мясная лавка еще работает.

— Евреям повезло, что они могут покупать друг у друга. Съестного мало осталось, — сказал я. — Хоть весь город прочеши, и яйца тухлого не найдешь. Нам повезло, что мясная лавка еще открыта. Из деревень больше никто не приносит в город продукты. Рынки опустели. Люди голодают.

— Я заметил, что поставка еды сократилась, — согласился Сфорно. — Будет еще хуже, когда выжившие от чумы начнут умирать от голода.

Они со Странником мрачно переглянулись.

— Евреи — вечные козлы отпущения, — устало произнес Странник, и его радость в одно мгновение испарилась.

Его лицо оплыло, словно воск над огнем. Он точно постарел на глазах, превратившись вдруг в древнего, векового старца. В оплывших морщинах застыла скорбь. Казалось, он повидал больше горя и страданий, чем может вынести человек, оставаясь в здравом уме. А потом его лицо вновь приняло привычную маску иронии.

— Всегда найдется новая страна, куда можно сбежать.

— В следующем году — в Иерусалиме, — пробормотал Сфорно.

— Да будет так, — произнес Странник.

На следующее утро я повел Сфорно и Странника к Геберу. Я провел их вверх по ступенькам и в дверь, которая всегда таинственным образом распахивалась при моем появлении. Столы загромождало привычное множество живых, пульсирующих предметов: горшочки кипели, гремели мензурки, под потолком висел розовый туман, в воздухе перемешивались острые едкие запахи. Гебер стоял к нам спиной, склонив свою лохматую, чуть поседевшую голову над большой иллюстрированной рукописью в коричневом кожаном переплете. Из-под его локтя высовывался край пергаментной страницы, покрытый миниатюрными узорами из роз и четырехлистника. Когда Гебер обернулся, он и Странник одновременно вскрикнули. В следующую секунду они уже крепко обнимались, восклицали что-то и хлопали друг друга по спине.