См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

Он плыл между пасущимися лососями, как чужак, как гонец, несущий дурную весть не ведающим о ней. Небо над ним помрачнело. Тучи были такими тяжелыми, что по временам казалось, будто они стоят на месте, а мир под ними движется. Скоро начнутся зимние ураганы. Ночами он ощущал, как вдоль спинного хребта стаи пробегают внезапные судороги тайного страха. Вдруг сердце у него в груди захолонуло от острой жалости к этим созданиям, которым не дано защититься от своего призвания, от самой природы их существования — вот, наконец-то ему удалось выразить это простыми ясными словами.

А что ты хотел, чтобы они сделали? Бруно встрепенулся и поплыл по краю косяка, бормоча себе под нос: «Писали книги, завязывали дипломатические и торговые отношения, осуществляли театральные постановки, создавали политические партии, одурманивали себя миражами любви и дружбы, интриговали, воевали, строили козни, утешались внезапными прозрениями или победами в спортивных состязаниях и на конкурсах песни? Это поможет им смягчить суровость приговора?» Он перевернулся на спину и позволил легким нежным течениям укачивать себя в этом гамаке, созданном движением косяка: туда-сюда, туда-сюда… Все они только одетое в плоть устремление, только путь — вот что они такое. Смерть, которую снабдили плавниками и двумя жабрами, о, великий многоцветный костюмированный бал смерти! О, веселые чародеи ее хореографии! Бруно выпустил изо рта небольшой фонтанчик воды, будто поднял заздравный бокал: мое вам почтение, торопливые искусники смерти, ее прекраснодушные слуги, опьяненные идеей эволюции — истинной эволюции, той, что так неспешно и деликатно приспосабливает жизнь к смерти. За вашу последовательность и умудренность, за ваше богатое, воистину безграничное воображение! За легкость ваших рук, удерживающих ножницы и иглу и мастерящих тысячи костюмов и масок, забавных аксессуаров одежды для всех посетителей бала — и хоботы, и клыки, и шкуры, и рога, и хохолки на голове, и хвосты, и крылья, и перепонки для водоплавающих, и панцири, и иглы, и ногти, и когти, и чешую, и жала — до чего же богатый гардероб! Никто не останется нагим на этом балу! Кто это тут? Бейте в бубны и барабаны! Разве это не гениально? Вот поднимается и входит старейший и мудрейший из приглашенных, обладающий наиболее таинственной внешностью. Костюм его способен кого угодно ввести в заблуждение: он невысок, бородат, на носу у него очки, а под мышкой книга — гроссбух. Да ведь это же смерть! Собственной персоной! Как она спокойна, жизнерадостна, весела, многолика, и не забудьте — беспримерно богата — бесприме… А!..

И только ты, Бруно, одиноко и неторопливо плывешь себе по краю кишащего всеми этими масками мира, по его узким сточным канавам, в печали увлекаемый изначально обреченными лососями, которые вообще не приглашены на этот пышный бал, поскольку его устроители были достаточно тактичны, чтобы не включить их в список гостей, не смущать их дух; однако лососи, хотя и оставшиеся в стороне от всеобщего праздника, проектируются как постоянный леденящий душу кошмар на экраны затуманенного сознания всех пирующих; лососи, проплывающие по дорогам жизни, как голая обгрызенная рыбья кость, не сумевшая отрастить на себе утешающей плоти сладких иллюзий и мгновенной забывчивости, так и скитаются, волоча за собой свое проклятие…

Владыка мира, сказал Бруно (который никогда не был религиозен), для чего ты водишь миллионы этих лососей по бесконечным кругам бытия? Почему ты не мог ограничиться одним лососем? Парой лососей? Вот, даже люди, самые жестокие из всех созданий, освоили мудрость использования символов: достаточно сказать «Бог», «человек», «страдание», «любовь», «жизнь», и готово — каждое явление и каждое переживание пришпилено, втиснуто в соответствующую коробку и отправлено на предназначенную для него полочку. Почему мы научились этому, а ты нет? Почему бы тебе не избавить вещи и от их созидания, и от гибели, почему бы не удовольствоваться более скромным вариантом? Разве не достаточно, чтобы их образы лишь проскальзывали в твоем безграничном сознании? Почему все твои символы так детальны, так расточительны, так болезненны? Не оттого ли это, что мы все-таки лучше, с большим талантом, чем ты, угадываем страдание и боль, заключенные в каждой такой коробке, и предпочитаем оставлять ее запечатанной?

Как ни странно, по прошествии нескольких недель он получил некоторый ответ. Иногда это случается в море: вопросы, обладающие особой напористостью и живучестью, посылают столь мощный импульс, волну столь необычного возбуждения, что способны достигнуть предельной черты, края мира, самой последней расселины в самых темных безднах. В результате где-то там пробудилась некая сущность, не имеющая имени и названия, погруженная, как правило, в нескончаемую дремоту, но эти настойчивые колебания и сотрясения расшевелили ее, заставили выдраться из бессвязной путаницы скользких, пропахших тиной водорослей — ее сновидений, и начать подниматься ввысь. И вот она уже плывет, медленно-медленно движется по поверхности вод. Иногда проходят сотни и тысячи лет, прежде чем ответы наталкиваются на сам вопрос, пробудивший их к жизни, позволивший им оформиться и обрести название, но в большинстве случаев ответам и вопросам вообще не суждено повстречаться. Тогда они безнадежны, жизнеспособность их постепенно угасает, они снова погружаются в пучину и опять оказываются в усыпляющих щупальцах мягкотелых водорослей. Мой Бруно наталкивался в своем путешествии на осколки таких ответов: кожура идей, высохшие трупики былого дерзания, половина так и не успела созреть, а другая уже сгнила. Эти несостоявшиеся ответы доставляли ему смутное неосознанное огорчение, подобное тому удушью, которое испытывает человек, случайно вдохнувший газ и так и не сообразивший, что с ним случилось. Они не пугали его. Замкнутый океан его собственных писаний тоже полон таких уродцев.

Но он, именно он, удостоился некоторого ответа. Жест доброй воли. Не то чтобы прямой ответ на заданные вопросы, но все-таки и не полное их игнорирование. У меня появилось невольное подозрение, что кто-то в данном конкретном случае ускорил ход дела, проделал важную подготовительную работу: собрал результаты изысканий и размышлений, исследований, опросов, организовал материал (что, в общем-то, абсолютно не характерно для его сонной натуры). Кто-то воистину превзошел самого себя.

Потому что в сумерки, в проливе Каттегат между Швецией и Данией, косяк вдруг остановился без всякой видимой причины. Было еще слишком рано для вечерней гийоа. Бруно встрепенулся, слегка смущенный и растерянный от того, что ненароком задремал во время послеобеденного плавания. Посмотрел вокруг и не увидел ничего, кроме тихого спокойного моря. Едва ощутимый ветерок — похожий на еле заметное колыхание театрального занавеса — развевал голубой горизонт и надувал его, словно гигантский парус. Рыбы стояли на месте и ритмично двигали плавниками, равнодушные ко всему на свете. Косяк журавлей с вытянутыми шеями пронесся в небе. Как обычно в минуту волнения, Бруно начал бить ладонями по воде и слегка шевелить губами. Странное воспаление распространилось в последние дни вокруг двух ранок у него на груди, сбоку, над ребрами, и немного беспокоило его. Он заметил, что жжение становится сильней. Потер досаждавшие раны ладонями и напряженно ждал.

И тогда, на очень незначительном расстоянии от передовых лососей, море раздвинулось, большая стая дельфинов вынырнула внезапно из глубины и мгновенно пронеслась мимо. Бруно испугался и отпрянул, но рыбы вокруг него не проявляли ни малейшего волнения. Дельфины, крупные, чуть-чуть зеленоватые, кружили теперь в некотором отдалении. Вот они выстроились полукругом, развернулись широким фронтом и оказались лицом к лицу с косяком. Лососи сохраняли спокойствие: плавники не ощетинились и боковые линии не налились краской. Две стаи изучали друг друга. Лососи, недвижные, с виду такие грузные, мрачные и равнодушные, застыли против более тучных, блестящих и полных жизни дельфинов. Бруно пытался угадать, известно ли дельфинам хоть что-нибудь о жизни лососей. Внезапно его охватило ощущение собственной убогости и приниженности перед ними: не вполне понятной усталости лосося, измученного тяготами своего путешествия, но убогости и затравленности Бруно, человека-остова, всеми отверженного и отовсюду изгнанного. Может, это сравнение возникло оттого, что он вдруг вспомнил: дельфины — его сородичи, представители его класса, такие же, как он, млекопитающие, рожают живых детенышей и кормят младенцев грудью.