За все грехи - Ирэне Као

– О, Але!

У Линды начинается истерика, она рыдает, всхлипывает, на мгновение ей кажется, будто она не понимает, где находится.

– Что с тобой случилось? Куда ты пропал?

– Послушай, у меня мало времени.

Алессандро говорит тихо, и кажется, что он очень устал.

– Я позвонил тебе, чтобы сказать, что со мной все в порядке. Меня похитили, я провел десять дней в тюрьме, но сейчас я на свободе и нахожусь в посольстве.

– Ты не шутишь? Скажи, что это правда!

– Да. Кажется, вмешался какой-то серьезный перец из Италии. Похоже, были проведены секретные переговоры – по крайней мере, так мне сказали, когда отпускали.

Линда молчит – кажется, она кое-что поняла.

– Но ты ведь вернешься, правда? Пожалуйста, скажи, когда… скоро?

– Не знаю. Это вопрос нескольких дней.

Алессандро кто-то зовет.

– Мне пора. Пока.

– Пока, Але.

Линда кладет телефон на диван, резко встает и начинает смеяться, хотя из ее глаз все еще льются слезы. Она не может сдержать эмоции. Теперь Линда – воплощение радости: она дрожит от прилива энергии, и кажется, что может перевернуть мир. Заскакивает в кабриолет и на всех парах летит на виллу, к Томмазо. Это он, точно он, кто же еще? Совершил настоящее чудо, но, как настоящий джентльмен, ничего ей не сказал: действует аккуратно, знает свое дело и не бросает громких слов.

Линда несется, нарушая правила: обгоняет машину на участке с двойной сплошной линией, как безумная жмет на газ и сигналит в жилой зоне.

Интересно, дома ли Томмазо?

Линда надеется, что он дома, и ее не волнует, если дверь откроет Надин: сейчас она слишком счастлива, чтобы думать о чем-либо. Она подъезжает, ворота виллы открыты. На бешеной скорости несется по аллее, резко тормозит, выключает двигатель, выходит из машины и бежит к широкой входной лестнице. Томмазо – на террасе, и кажется, что он ее ждал. Линда взбегает по ступенькам, сердце клокочет в горле, ноги дрожат.

Он идет к ней навстречу, сдерживая улыбку.

– Это ведь сделал ты, правда?

– Ну, в некотором роде, – кивает Томмазо, открыто улыбаясь. – Как-нибудь я расскажу тебе, как мне это удалось.

Они оба понимают, что в этой фразе звучит обещание. А может, и нечто большее.

Он притягивает ее к себе и пылко обнимает. Услышав шум, Надин хочет выйти – но, услышав голос Линды, останавливается в двух шагах от двери и издалека наблюдает за сценой. До нее долетают отдельные слова, но этого достаточно, чтобы понять: больше не имеет смысла оставаться рядом с мужчиной, который ее не любит, а может быть, никогда не любил; к тому же она и сама уже ничего к нему не чувствует.

– Спасибо, – Линда позволяет ему заключить себя в объятия, по щекам бегут слезы облегчения. – Спасибо, спасибо, спасибо, – повторяет она между всхлипами. – Никогда не устану тебя благодарить.

Томмазо на секунду отстраняется, смахивает слезинку с ее лица и пристально смотрит ей в глаза.

– Я бы сделал все, что угодно, только бы ты улыбалась.

Они оба понимают, что в этой фразе звучит обещание. А может, и нечто большее.

Надин не спит с четырех утра. Глаза открылись, будто сами собой, неприятный луч света пробивается в щель под дверью. Это все Томмазо – вечно оставляет включенный свет на лестнице. А она так чутко спит – если ее что-то разбудило, ей не удается заснуть. По всей видимости, ему уже на все наплевать.

Надин взволнована – в последнее время ей снятся странные, запутанные сны, – но подняться с постели нет сил. И она продолжает лежать и ворочаться, перебирая в мыслях то, что бы ее могло успокоить и вернуть в объятия Морфея, но тщетно.

Уже почти семь. Надин лежит, глядя в потолок пустыми глазами. Ее одолевают неприятные предчувствия, от которых она не может избавиться.

Она поворачивается на бок, видит Томмазо на второй половине кровати: кажется, что он спит, а может, просто притворяется – в последнее время он часто это делает. Надин хочет его растормошить, не то от скуки или в отместку, а может, желает того, чего у нее давно не было.

Они не занимаются сексом уже по крайней мере два месяца.

Она по-кошачьи вытягивает ногу, дотрагивается до его горячего тела, проводит своей гладкой ножкой от икр до бедер, потом засовывает ее ему в трусы и ощущает член, расслабленный и мягкий. Она разглядывает лицо Томмазо: глаза закрыты, губы слегка шевелятся, может быть, ему снится какой-то тревожный сон, потому что он немного дергает головой. Теперь он бормочет что-то нечленораздельное и понемногу просыпается.

Надин вынимает ногу, рукой оттягивает трусы и ласкает его, слегка пощипывая, потом гладит древко пальцами, отчего оно постепенно твердеет, тогда она начинает движения вверх и вниз.

Томмазо резко блокирует ее: у него жесткая хватка, он решительно сжимает ее запястье, заставляя прекратить то, что теперь действительно стало игрой.

– Нет. – Томмазо мотает головой с закрытыми глазами и тяжело вздыхает. – Нет.

Он произносит это шепотом, но это слово, как каменная стена, вырастает между ними. Надин садится.

Теперь все ясно, упал неосязаемый занавес их уговора. Но нет злости и ничего больше, потому что их союза больше не существует. Ей хочется заглянуть ему в глаза – уж на это-то она имеет право.

Она зажигает лампу на тумбочке и смотрит ему в лицо, холодная и властная.

– Ну же. Скажи это.

Теперь и Томмазо встает, прислоняется к изголовью кровати и поднимает глаза вверх.

– Я хочу, чтобы ты это сказал, – настаивает Надин, взяв его за руку. – Все кончено? – она пронзает его ледяным взглядом. – Мы ведь с тобой взрослые люди и справимся, так?

Томмазо тоскливо, ему трудно дышать, и инстинктивно он кладет руку на грудь.

Он не уходит от ответа и хочет поговорить с ней – сам ведь решил, перед своей поездкой в Лондон. Но он слишком уважает Надин, их отношения самые долгие в его жизни, чтобы закончить их неправильными словами в неподходящий момент. Поэтому он решил подождать. Но теперь пришло время раскрыть карты.

Изнемогая от усталости, он переводит дух.

– Да, – говорит он на выдохе, глядя ей в глаза. – Все кончено.

– Ты ее любишь?

Голос у нее твердый, о слезах нет и речи.

– Зачем ты сама себе делаешь больно? – глаза у Томмазо блестят.

Он не помнит, когда в последний раз прослезился в присутствии женщины. Может, этого никогда не было, разве что только перед матерью.

– Потому что я должна это знать. Имею право.

– Не важно, люблю я ее или нет. Все было кончено еще до того, как она появилась, и ты это прекрасно знаешь. Мы пытались, может, даже не один раз. Но напрасно.