Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов - Андрей Добров

— Здравствуйте, Люба! — сказал я. — Мы встретились с Павлом Семеновичем, и он попросил меня подождать в кабинете.

Девушка кивнула, продолжая свое дело. Я еще немного помялся в дверях, придумывая, как бы продолжить общение, привлечь ее внимание, но, поняв, что она не расположена к разговору, прошел прямо в кабинет. Зиновьев скоро вернулся, бросил папиросные пачки в ящик стола, оставив одну перед собой, и сел напротив в кресло.

— Мне влетело из-за вас, — сказал он. — Впрочем, я начал к этому уже привыкать. Скажите, Владимир Алексеевич, с какой стати я вам рассказываю про наши полицейские дела? Я вот и сам никак понять не могу!

Я пожал плечами:

— Вероятно, вам не хватает общения с живыми, Павел Семенович.

— Да уж, — задумчиво ответил доктор. — Мертвецов в моем круге общения хоть отбавляй. Иные вполне себе еще живы, ходят, работают… Вы, Владимир Алексеевич, сегодня бледны. Не заболели?

— Может, немного простыл, — ответил я. — Но это — ерунда! Меня беспокоит другое. Вчера Ветошников арестовал одного человека по делу об отравлении купца Столярова. Помните такого?

Доктор кивнул.

— Он считает этого же человека виновным в убийстве того молодого парня из аптеки. А еще ночью к вам поступил некто Чепурнин.

— Курильщик? — спросил Зиновьев.

— Да, он много курил. Но вот я сомневаюсь, что арестованный действительно виноват.

— Ну, не знаю…

— От чего умер Чепурнин? — спросил я. — Отравление?

— Да, — ответил доктор, вынимая папиросу и прикуривая. — Только на этот раз никотином.

— Как? — удивился я. — Разве он умер не от яда?

— Именно, — кивнул доктор. — Похоже, убийца развлекался. Ваш… как его… Чепурнин умер от отравления чистым никотином, который добавили в спиртное. Доза превышает смертельную в несколько раз.

— Яд был в рюмке?

— И в рюмке, и в бутылке. И в остальных рюмках тоже.

— Вот как? — удивился я. — Странно…

В коридоре послышались шаги, дверь открылась.

— Ага, почему я не удивлен? — спросил с порога Архипов.

— Вы вернулись, Захар Борисович? — спросил я.

— Да. Поздно ночью. И, кажется, поздновато, — сказал сыщик, снимая свое пальто и шляпу. — Пройдоха Ветошников успел арестовать убийцу, пока я был в Казани. Павел Семенович, — обернулся он к Зиновьеву, — я же строго-настрого запретил вам общение с господином Гиляровским по этому делу.

— А, бросьте, Захар Борисович, — сказал Зиновьев. — Сами-то вы, как я помню, спокойно общаетесь с Владимиром Алексеевичем. И вообще, ваша голова — хорошо, а еще наши две — намного лучше. Вы не находите?

— Но каков! — обратился ко мне Архипов. — Только получил в руки дело и тут же — арест!

— Сомневаюсь, что Ветошников взял того, кого нужно, — ответил я.

— Того, того, — пробурчал Архипов, — в том-то и дело. Вы не знаете просто… Пока вы там поминали покойницу, Ветошников исхитрился получить ордер на обыск аптеки Горна и его квартиры. И нашел дневник, где аптекарь написал много интересного. Вы знаете, что он тоже был влюблен в эту певичку, Козорезову?

— Знал, — кивнул я.

— Но как! Судя по дневнику, он был просто охвачен страстью. Там такие подробности… выдуманные, конечно, но читать было омерзительно. Я не спал сегодня, знакомился с новыми материалами. И с этим дневником тоже… Да-а-а… Но там было кое-что еще. Очень много записей о том, как Горн ненавидит своих дружков. И мечтает, чтобы они умерли.

— Ну и что, — грубо сказал я. — Разве это что-нибудь доказывает? Мало ли кто о чем мечтает?

— Для вас, возможно, и так, — ответил Захар Борисович, прикрывая глаза. — Но для присяжных… Кроме того, еще эта история с девушкой…

— Какая история? — спросил я.

— Расскажите Владимиру Алексеевичу про результаты вскрытия девицы Козорезовой, — попросил Архипов, откидывая голову на спинку дивана. — А я пока вздремну… у вас тут тепло, и диван мягкий.

— Вы вскрывали тело Глафиры Козорезовой? — спросил я доктора.

— Как же! Имел удовольствие, — ответил Зиновьев. — Вот говорят, кому на роду суждено утопнуть, того не повесят. Неправда, знаете ли. Если бы эту женщину не зарезали, жить ей — не больше года или двух. И это — в лучшем случае.

— Почему?

— Тяжелейшее поражение печени. Цирроз. На фоне глубокой наркотической зависимости.

— Морфин, — тихо произнес Архипов, не открывая глаз. — Догадайтесь, откуда.

— Горн писал об этом в своем дневнике?

— Да, — ответил сыщик. — Не впрямую, но догадаться можно. Кто-то из его дружков покупал морфин для Козорезовой. Фамилии он не называет, но считает, что тот подсадил девицу на наркотики специально, чтобы овладеть ею.

— Патрикеев? — спросил я.

— Или Чепурнин, — отозвался Архипов. — Ведь Горн отравил именно его.

— Но яд был в бутылке. И во всех рюмках, не только Чепурнина, — возразил я.

— Тогда это могло быть не убийство, — сказал Зиновьев, — а самоубийство. Он хотел прихватить с собой и всех остальных.

— И меня тоже?

— Ну… — пробормотал сыщик, — не надо было лезть не в свое дело… Кроме того, возможно, что дело вовсе не в Козорезовой. Павел Семенович, расскажите Гиляровскому о книгах Горна.

Доктор встал, подошел к шкафу и снял с полки несколько переплетенных в бежевую кожу журналов.

— Вот, — ответил он, положив журналы на стол. — Это рецептурные записи, которые Ветошников изъял в аптеке. Я изучил их. Горн, при составлении своих лекарств и косметических средств, использовал малые дозы наркотиков.

— Зачем? — удивился я.

— А ради лучшей покупаемости. Клиенты, пользуясь его средствами, испытывали легкую эйфорию, получали зависимость. Грязный трюк, конечно.

— Десятки клиентов, получивших наркотическую зависимость. Вот так-то, Владимир Алексеевич, — сказал Архипов, зевая. — И они даже не подозревают…

— Вы скажете им? — спросил я.

Сыщик пожал плечами.

— Надо бы, — ответил Зиновьев. — Иначе… Вы представляете, сколько трагедий может случиться, когда у них начнется ломка?

Я вспомнил, как Патрикеев нахваливал мятную настойку Горна, как он постоянно брызгал себе в рот из флакончика. А еще — свою беседу с поваром Рыбаковым, который добавил в лапшу усилитель вкуса из японской водоросли. Ведь он сделал то же самое, что и Горн, — сжульничал, чтобы получить денежный приз. Только последствия были разными.

— Горн, похоже, боялся разоблачения, понимая, что теперь его делишки могут вскрыться. И решил таким образом обрубить сразу все концы. Но не успел.