Звезда Одессы - Герман Кох

— Да! — проговорил я — может быть, с излишним энтузиазмом, — хлопая сына по плечу. — Пойдем сейчас же и посмотрим?

— Фред! — сказала жена.

Я встал, снял ключ с крючка возле кухонной двери и подмигнул жене, но она тут же отвела взгляд.

— Пойдешь со мной? — спросил я Давида.

В коридорчике я перешагнул через собаку, которая все еще лежала, распластавшись на полу, и смотрела прямо перед собой печальными глазами.

Сарайчик был густо увит незнакомым мне растением, и нам стоило некоторых трудов открыть дверку; побеги этого растения проложили себе дорогу и внутрь, через дыры и щели в крыше. «Асбестовая крыша», — промелькнуло у меня в голове, пока я внимательно прислушивался и присматривался в стремлении выяснить, не жужжат ли мухи и нет ли других признаков — например, запаха тлена, хотя я понятия не имел, чем пахнет тлен, — которые могли бы указывать на то, что внутри нас ждет шокирующее открытие.

Спустились сумерки, из соседских садов доносились смех и аромат барбекю; не включая света, мы поспешили через коридорчик и кухню к двери, ведущей в сад.

— У меня чахотка! — сказал Давид, прижимая руку ко рту и носу.

В самом деле, запах непроветренного верблюжьего стойла за последние дни скорее усилился, чем пошел на убыль, и был таким крепким, что при глубоком вдохе жгло глаза.

Когда мы вышли в сад и я плотно прикрыл за собой дверь, мы оба вздохнули полной грудью, словно только что вынырнули из подземного хода, наполненного застоявшейся водой, и теперь нашли другой выход из загадочного туннеля, — и точно так же, как это бывает при настоящих приключениях с неочевидным исходом, мы, выйдя в сад, переглянулись и ободряюще подмигнули друг другу.

На лице Давида читалось напряжение; я даже не мог припомнить, когда в последний раз видел его в таком возбуждении — при мне этого не случалось.

— Что такое? — спросил он.

— Что?

— Не знаю… Нет, я хочу сказать, видел бы ты свою ухмылку… Как будто ты…

Сын осекся и покачал головой.

— Как будто что? — спросил я, мысленно ругая самого себя за глупую ухмылку, которая, против моей воли, явно отражала мое внутреннее состояние.

Но это была искренняя ухмылка. Я ухмылялся, радуясь тому, что наконец мы с сыном снова делаем что-то вместе.

— Как будто ты уже знаешь, что мы там найдем, — закончил фразу Давид и показал на увитый вьюнками сарайчик в глубине сада.

Теперь мне хотелось ему подмигнуть — заговорщически, как может сделать только отец, собирающийся посвятить сына в главные тайны жизни; в то же время я с сожалением подумал, что совсем ничего не знаю о возможной находке в сарайчике. Скажем так: в качестве отца я ничего не мог передать своему сыну. Я стоял с пустыми руками.

— Давид… — сказал я и протянул к нему руку.

Не помню, что я хотел сказать ему в тот момент. Была сильная потребность рассказать обо всем, с самого начала. Да, я начал бы с самого начала, с моей встречи с Максом в туалете коллежа имени Эразма, а потом перешел бы — через учителя французского — сразу к возобновлению нашего знакомства в антракте «Столкновения с бездной». Я точно знал, что, если рассказывать по порядку, без спешки, сын понял бы все; кроме того, с этой минуты мы оба знали бы нечто такое, чего не знал больше никто. На днях рождения и на бесконечных званых обедах у бесхребетных родственников мы время от времени обменивались бы понимающими взглядами. Мы знаем такое, чего вы не представляете себе в самых дерзких мечтах, говорят эти понимающие взгляды. Потом мы, будто по условному сигналу, поднимаем тарелки, чтобы нам подложили еще несъедобного десерта — результата экспериментов Ивонны. Между тем гиперактивные дедушка и бабушка расспрашивают Давида, как дела в школе, — и снова Давид бросает на меня понимающий взгляд, со скучным видом отвечая на их вопросы и зная, что в школе он никогда не узнает ничего, сравнимого со знаниями о реальной жизни, которые он получил непосредственным образом. Дедушка с бабушкой, в свою очередь, слушают с интересом: сами они, и это не случайно, пребывают в полном неведении относительно всего, связанного с реальной жизнью. Они регулярно ходили на манифестации против голода и никому не интересных войн в странах, названия которых человек в здравом уме не захочет запомнить по доброй воле, — они больше не работали, не были связаны графиком и могли посреди недели ходить на немноголюдные демонстрации перед оградой офиса «многонациональной корпорации» или раздавать листовки против «фармацевтической лаборатории для генетических манипуляций». По здравом размышлении, страшно подумать, какой организованной и не поддающейся измерению пустоте родители Кристины пытались посвятить конец своих дней.

— Давид… — сказал я и в ту же секунду услышал, как наверху открывается кухонная дверь; я невнятно выругался.

К своему немалому удовлетворению, я увидел, что и Давид, похоже, слегка раздражен непрошеным вторжением матери в наше общее приключение. Помнится, в десять или одиннадцать лет он объяснил Кристине, что ее присутствие у кромки футбольного поля отныне нежелательно. Не только потому, что она испуганно вскрикивала, когда ее сына — у нее на глазах — атаковали не по правилам, но и потому, что она выговаривала ему за его собственные грубые нападения на игроков команды гостей; иными словами, она мешала его развитию в этом отношении, тогда как я, отец, закрывал глаза на очевидную для всех жестокость игры. Однако не позже чем через год мне самому без всякой деликатности — полностью игнорируя мое присутствие у боковой линии — дали понять, что отцов тоже пора выгонять.

— Да?.. — сказал я, поворачивая голову и глядя на жену.

Я не делал ни малейших попыток скрыть свою ярость.

— Я… я подумала… — начала Кристина, но осеклась, увидев мое лицо.

Я разглядывал ее фигуру на балконе, ее руки на перилах. И тогда она обернулась и стала его целовать. Я опустил глаза и безучастно уставился на травинки, торчавшие между плитками.

— Я решила не оставлять своих храбрых мужчин одних, — тихо сказала Кристина.

В соседнем саду кто-то запел — сильным и, наверное, пьяным мужским голосом. Мелодия, если вообще можно было говорить о мелодии, показалась мне смутно знакомой. Так мы и стояли втроем, чуть ли не целую минуту, и слушали: жена — на нашем балконе, а двое ее «храбрых мужчин» — внизу, в саду.

— Пошли, — сказал я наконец Давиду и положил руку ему на плечо. — Let’s get it over with.[46]

Мы вместе вырывали вьюнки, дергали за дверцу сарайчика, все время чувствуя спинами взгляд нашей жены и матери. Это больше не было приключением; сердце у меня забилось быстрее, когда я, первым из нас двоих, бросил взгляд внутрь и, перешагнув через несколько мешков — видимо, с землей, — вошел в сарайчик.

Внутри стоял влажный воздух, пахнущий плесенью, как от давно забытых шампиньонов. У задней стены стояли газонокосилка устаревшей модели — я видел, как старухина дочь иногда косит ею траву, — и простые садовые инструменты вроде граблей и мотыги. На маленьком верстаке, рядом с проржавевшей птичьей клеткой, стояли цветочные горшки и ящики для рассады.