Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

Анна

око

пуп

ротатор

потоп (от него все пошло)

радар

кабак (любимое место)

сос и

гэг (самое веселое)

и чуть было не принял ислам из-за имени Алла́, идеального бога, и упивался крошечной разницей между аллегорией и аллергией и сходством забора, собора и запора и путаницей подобного и подробного, а еще составил список слов, обретающих иной смысл в Зазеркалье:

грот/торг

апорт/тропа

клоп/полк

ворон/норов

герб/брег

и отмечал перепады меняющихся местами слогов, чело и лечо, нора и рано, актер и терка, и не было этой алхимии конца, и он говорил и объяснял и толковал (он знал в этом толк) и играл словами до трех часов ночи (до тех пор, пока не стали передавать вальс «Три часа ночи», а ночь была точь-в-точь как та, когда он уел Куэ своей новой системой нерегулярного счисления, основанной на поговорке, которую он где-то вычитал (не исключено, что Б. предпочел бы сказать «подслушал»), мол, одна цифра стоит миллиона, где у чисел нет величины постоянной или определенной их порядком или местоположением, а есть произвольная, или переменная, или прикрепленная, и считать нужно: 1, 3, а после 3, естественно, не 4, а 77, или 9, или 1563, и тогда же он предсказал, что однажды все поймут, как несовершенна почтово-адресная система, логичнее нумеровать улицы, а каждому дому давать имя, и объявил, что идея близка к новому способу называть братьев или сестер — всем разные фамилии, но одно имя, и, несмотря на то что Куэ говнился (другого слова не подберешь, уж простите), это была короткая и счастливая ночь и все угорали, потому что в «Довиле» Сильвестре уцепился за карту, забракованную крупье — приятелем Куэ, двойку бубен, и сказал, что знает, где у нее верх, а где низ, не лицевая сторона и рубашка, а ноги и голова, знает, как поставить ее на ноги, Интуиция и ничего больше, сказал он, всем известно, двойка бубен всегда ложится одинаково, и Бустро страшно понравился этот графический палиндром, и он побился об заклад, что Сильвестре не сможет его разрушить, разгадав истинную направленность двойки, а Куэ сказал, что Сильвестре мухлюет, но тут Бустрофедон встал на его сторону и спас тем аргументом, что невозможно мухлевать одной-единственной картой, и уговорил Сильвестре сыграть в многоугодник (так он выразился), и Сильвестре спросил у всех, кроме Б., известно ли нам в точности, что такое шестиугольник, и Рине сказал, это многоугольник с шестью сторонами, а Куэ сказал, геометрическое тело с шестью гранями, а Сильвестре возразил, нет, это уж шестигранник, а я взял и нарисовал (Эрибо, понятное дело, не было: иначе бы рисовал он) на бумажке:

и тогда Сильвестре раскололся: на самом деле, это куб, потерявший третье измерение, и добавил в чертеж вот что:

и сказал, что, когда многоугольник найдет свое потерянное измерение и мы узнаем, как ему это удалось, мы сможем найти и четвертое, и пятое, и все остальные, сможем свободно разгуливать между ними (по бульвару Измерений, сказал Б., маша в сторону бульвара Испытаний) и войти в картину и встать в определенной точке и путешествовать из настоящего в будущее, или в прошлое, или еще куда-нибудь, стоит лишь открыть дверь, и Рине тут же пустился рассказывать про свои изобретения, вроде машины, которая превратит нас в световой луч (или в теневой луч, вставил я) и запустит на Марс или на Венеру (чур, я на Венеру, попросился Бустрофедон) или еще подальше, а через некоторое время другая машина перепревратит нас из света в твердые огни и тени, и мы станем космическими туристами, а Куэ сказал, Все равно что промежуточные порты захода, а Б. ответил, Порты Восхода и Заката, и Куэ совершил ошибку (Б. писал «ашипку»), признавшись, что однажды выдумал историю о любви, как один землянин знал, что на некоей планете в другой галактике (и Бустрофедон тут же перевел с греческого или с латыни, на пути всякого молока) живет женщина, которая его любит, и он тоже безумно в нее влюбляется, и оба знают, что это воистину трагическая любовь, ибо встретиться им не суждено, они обречены любить друг друга в молчании бесконечного космоса, и, конечно, Бустрофедон не мог удержаться и под самый конец ночи взбесил Куэ, сказав Трайстар и Изонда, и все (трам-пам-пам, трам-пам-пам, все уходят по домам, а у кого дома нет) так получилось, что — вот интересно (и не тесно) — мы повстречали Куэ в «Лас-Вегасе», а он всю ночь от нас бегал, потому как был с телкой, в народе давалкой, бабой, нимфой (может, я и говорю, как Бустрофедон, но извиняться не стану, это я нарочно, внеурочно, жаль только, что не могу так по-настоящему, естественно, всегда (всегда, включая прошлое, не только в будущем) забыть про свет и тени и светотени, про фотографии, ибо лучше один раз услышать его, чем тысячу раз увидеть), русой, высокой, белой, очень светлокожей, хорошенькой, фотогеничной моделью, просто куколкой, и Куэ сделал зверское лицо и стал говорить своим радиоголосом, а Б. бросил ему, Э, да в клубе полно элементарных частиц, и мы застебали его от души, и Бустро придумал криминальный призыв: Арсенику всем Куэ! и это был гимн той ночи, пока ночь не закончилась, и я хотел сделать его и гимном рассвета в тропиках, но Рине сказал, какие гимны в шесть утра, и я заткнулся и запнулся и недобрым словом помянул культуру, которая вечно своей метафизикой засрет всю малину.

Тогда я в последний раз (чуть не забыл, да и хотел бы забыть, зачем мне эта огромная скобка, лучше и не помнить: была суббота) видел живым Бустрофараона (как его иногда называл Сильвестре), а если вы не видели его живым, считайте, вы вовсе его не видели, а самый последний живым его видел Сильвестре. Не далее как третьего дня Бустрофильмец — так он звался на той неделе для нас и для вечности — пришел и рассказал мне, что Б. положили в больницу, а я подумал, наверное, что-то со зрением, потому что одним глазом он подкашивал, терялся в джунглях ночи, один в душу, другой на жопу, говорил Сильвестре, или, серьезно, в пустоту, и это хамелеоновское зрение, видимо, дурно влияло на мозг, у него часто бывали сильные головные боли, страшные мигрени, которые он, бедняга, называл Брутальные Гемикрании, или Брутокрании, или Бустрогемократии, и я хотел съездить навестить его в понедельник днем после ночной смены или, как говорил экономный и меткий Бустрофедон, носмены. Но вчера утром, во вторник звонит Сильвестре и ни с того ни с сего говорит, Бустрофедон только что умер, и я почувствовал, что слова из трубки будут означать то же самое даже задом наперед, как в одной из его игр, и понял, смерть — чужая шутка, еще одна комбинация: палиндром, льющийся из тысячи дырочек (дурочек) телефона, словно соляная кислота из душа. И вот совпадение, сов. падение, именно по телефону Бустрофонема, Бустроморфоза, Бустроморфема начал давать вещам новые имена, уже на самом, самом-пресамом деле больной, а не как в начале, когда он тоже все перевирал и мы не различали, в шутку он это или всерьез, да и потом не знали, в шутку ли, подозревали, что всерьез, что он абсолютно серьезен, потому что дело уже не ограничивалось феко с коломом, который он взял из аргентинского лунфардо в Нью-Йорке (где, кстати, с ним и познакомился Арсенио Куэ, первым его увидел — и услышал), от готан — танго навыворот — он произвел барум — румба наоборот, и танцуют ее вверх тормашками, вниз головой, вихляя коленками, а не бедрами, или выдавал свои Номера (позже: см. ниже), например, Америго Вепсуччьи и Гарун-аль-Гашиш и Невертити и Антигриппина, мать Негрона, и Дунс Кот и Граф Оргасм и Панамский перешейх и Вильям Shakeprick и Shapescare и Chasepear и Факнер и Скотч Физджеральд и Сомерседес Морем и Клеопутана и Карлик Великий и Александр Мудаконский и гениальный страдалец Игорь Стравилский и Жан-Поль Царьтр и Тиэсэлий и Томас де Закинься и Жорж Врак и Винсент Бонго (в пику Сильвио Серхио Риботу, более известному, благодаря Б., как Эрибо), и хотел написать Роман о Дафнисе и Клее и все такое и называл Эвтаназией Атанасию, кухарку родителей Кассалиса (косителей Розалиса), и соревновался с Рине Леалем, и тот один раз урвал победу, заявив, что украинцы тянут все, что плохо лежит, и на самом деле называются украдинцы, и говорил о себе, бессердечно одет, в смысле, с иголочки, или на спор с Сильвестре придумывал, кто больше, вариантов имени, допустим, Куэ, и назвал меня (окрестил меня заново, идея проявилась и отпечаталась и покрыла мраком мое прозаическое гаванское имя во вселенной графической поэзии) Кодаком и знал все, что нужно знать про волапюк и эсперанто и идо и нео и бейсик-инглиш, и у него была теория: в противоположность тому, что происходило в Средние века, когда из одного языка — латыни, или германского, или славянского — получалось по семь разных, в будущем этот двадцать один язык (говорил он, глядя на Куэ) превратится в один, подражание английскому, или слияние с английским, или следование английскому, и человек будет говорить — по крайней мере, в этой части света — на исполинском лингва франка, стабильном, разумном и возможном вавилонском, но человек-термит сожрет строительные леса башни еще до начала стройки, ибо каждый день он разрушает испанский, говоря, вслед за Витором Перлой (которого называл Фон Цеппелин за форму головы), «изорщенный» и «эзкотический» и «эмиферный», или говорил, если кто-то встречался с девушкой, что у того есть доступ в органы, или жаловался, что на Кубе не понимают его белый юмор, и утешался тем, что его оценят за границей или в будущем, Ведь нет, говорил он, порока в своем отечестве.