Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Красота Руси была тогда сверхъестественной, но взгляд таким грустным, что не знаю, чего мне стоило остаться в Париже. Слава богу, она поверила в болезнь нашей подруги.

Я должна была сдержать душившие меня слезы, так как они тотчас же разоблачили бы наш заговор. Однако спустя несколько дней не выдержала и отправилась в Пранжэн. В клинике мне не разрешили увидеть ее. Так и не знаю, чье это было распоряжение. Два раза я возвращалась туда, но безуспешно. Мне говорили, что малейшее волнение может оказаться для нее фатальным. Последний раз, когда я позвонила из Парижа, подруга сказала: «Только чудо могло бы спасти ее». Я немедленно телеграфировала отцу Ржевскому, прося его срочно поехать в Швейцарию.

Я исповедалась и после этого поехала в Лурд[287]. Ничего не помню ни о своем отъезде, ни об этом отчаянном путешествии. Приехав, я купила свечу такую огромную и тяжелую, что понадобилось двое мужчин, чтобы отнести ее в Грот. В это мгновение невыносимая боль обожгла мне глаза. Я набрала пригоршню воды из источника и вымыла ею лицо…

Вернувшись в отель, чтобы расплатиться, я заметила странное расстройство зрения: прямые линии изогнулись и страшная боль сжала голову.

На другой день, вернувшись в Париж, я нашла телеграмму, что все кончилось. В гостиной меня ждали друзья. Я положила телеграмму в карман. Не слыша, не видя ничего, с сухими глазами, молча вышла из комнаты, легла и словно окаменела. Мне хотелось умереть.

Письмо Серту

Венеция, вечная вдохновительница нашего успокоения[288]

Я пишу тебе сегодня вечером[289], пытаясь облегчить тоску, которая пять лет терзает меня. Так как ничто, понимаешь, ничто не может отвлечь меня от мысли о наших отношениях, на которых, пока жива, я не решусь поставить слово «конец».

Я мысленно вижу себя, приблизительно в возрасте твоей жены, в квартире на улице де Риволи, куда в первый раз тебя привел Форен. Это было в пору смятения, растерянности, когда по молодости я считала, что переживаю настоящую трагедию. Увы, эти последние годы открыли мне, как далека была я тогда от того, чтобы понять страшное значение этого слова… Как далек этот памятный день, когда, бросив все, не колеблясь, я поехала в Рим, чтобы больше не покидать тебя! Сколько воды утекло после нашего удивительного слияния перед чудом «Бориса Годунова»… твоя болезнь, война, наша женитьба… столько лет… твое творчество, становящееся все сильнее… моя жизнь… вся моя жизнь.

Каждое лето приносило то, что мы называли нашим словом «бабалль»: наслаждение путешествием, свобода быть вдвоем, радость обладания всем земным шаром, восход и заход солнца, неожиданная причуда, наслаждение любовью за задвинутыми шторами в жаркий полдень, каждый день новое небо… наслаждение счастьем. Да, это была наша «бабалль», и ничто на свете не заставило бы нас от нее отказаться. Она была священна. В первые солнечные дни автомобиль становился нашим домом, скользящим по жарким дорогам с чудесными остановками. Мы любили одни и те же вещи, и то же желание охватывало нас тронуться с места, вечно отправляться в путь…

Молодая девушка, почти ребенок, не зная тебя, постучала в дверь твоего ателье. Ты сразу же рассказал мне о ней. Она занималась скульптурой, и так как ее ателье находилось рядом с твоим, она пришла попросить совета. После этого ты видел ее каждый день.

Однажды в полдень я пошла к тебе в ателье и увидела, как оттуда вышла высокая, светловолосая девушка. Это была она. Я не сомневалась в этом, потому что первым моим побуждением было подбежать к ней. Но она уже закрыла лицо своей сумочкой и круто повернулась. Это было похоже на бегство.

Спустя некоторое время я нашла твое письмо… какое письмо!..

Мы вместе провели рождественские праздники… И колокола возвещали о твоей новой любви. Новая жизнь началась для тебя. Как передать мой ужас, эти душераздирающие минуты, когда я читала строки, смысл которых отказывалась понять, однако такой ясный, что причинял боль глазам? Во внезапном открытии страшной беды, в том, как падает пелена и вы остаетесь с глазу на глаз с катастрофой, есть чувство такого крушения, такого опустошения, с каким не могут сравниться руины самых больших городов. Видеть, как рушатся ваши дома, погребая все драгоценное, что накоплено за всю жизнь, ничто по сравнению с моральной пучиной, куда вы погружаетесь при внезапной гибели чувства, которое было смыслом существования.

…Сейчас, когда твоя жизнь вновь обрела обычное течение, позволь мне вообразить, что ты держишь мою руку в своей, и я рассказываю тебе о том, что тяжестью лежит на сердце. Да, я знаю, что ты тоже страдал. Но никогда не мог измерить то горе, то отчаяние, какое причинил мне, иначе не мог бы решиться нести за это ответственность. Боже, как это слово жестоко и почти всегда несправедливо! Мог ли ты быть ответственен за эту новую страсть? Куда только не ведут наши чувства? Кто поймет, что из любви к тебе я полюбила Руси даже прежде, чем ее узнала? Как только увидела ее, начался мираж…

Она была почти ребенком, а у нас не было детей. Она только что потеряла мать, я даже не знала своей. Как не полюбить ее? Как ни странно это может показаться, если и был враг, то им был ты, мужчина, от которого ее следовало защитить. Как можно было не растрогаться до слез этим несчастным отъездом в Америку… Ты помнишь легкое драповое пальто на ее зябких плечах, плюшевую собачку на дне пустого чемодана? И чувствовать, что причина этого бегства — ты, а я — причина этого расставания!

Говорила ли я тебе, что мне непереносимо отсутствие Руси? Как неловко ты прятал телеграммы!..

Ее возвращение принесло мне настоящее облегчение. Я не нуждалась ни в каком усилии, чтобы успокоить себя. Искренне верила, что нам не угрожает никакая опасность. Пришло лето, и с ним наша «бабалль»: Руси уехала со своей семьей… Много позднее я узнала, что она пришла к отелю «Мёрис», чтобы увидеть, как мы уезжаем. Она сама рассказала мне об этом. Спрятавшись за углом, она наблюдала, как шофер загружал в огромный лимузин наших собак, множество чемоданов и различный багаж, и все это казалось ей очень старомодным, старым-престарым… Руси уже воображала, каким будет ее отъезд с тобой в автомобиле «жиголо»[290].