Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

Как-то вечером, примерно через год после смерти Лилы, мне понадобился мамин ремень и я постучала в дверь родительской спальни.

— Заходи! — раздался деланно бодрый голос мамы.

Папы в тот вечер дома не было. Мама сидела на кровати, утирая глаза.

Я присела рядышком:

— Что случилось?

Она грустно улыбнулась, одной рукой обняла меня за плечи.

— Просто нам с папой надо кое-что решить.

— Расскажи.

Мама вытащила бумажный платок из ящика тумбочки, высморкалась.

— Папа вбил себе в голову, что я ему изменяю.

— Что? Ты шутишь!

— Говорит, я в последнее время отдалилась от него. Может, так оно и есть. Но папа здесь совсем ни при чем. Просто мне… — она запнулась, подыскивая нужное слово, — мне грустно. Довольно давно. А папа привык к определенному уровню… — она снова умолкла, затем в упор посмотрела на меня, — уровню внимания с моей стороны, если ты меня понимаешь.

— Мам! Фу!

— Сама напросилась. Короче говоря, он внушил себе это, и хоть кол на голове теши. Стоит мне задержаться на работе, как он уже бог знает что себе воображает. Вчера я сказала, что не смогу с ним пообедать, потому что в двенадцать у меня встреча и разговор там долгий. И это правда, но в последнюю минуту встречу перенесли на полвторого. Звонить папе и ждать, пока он доберется через весь город, было уже поздно, ну я и пошла перекусить через улицу, с Лиамом.

Лиам — один из младших партнеров в маминой фирме. Я его встречала там пару раз. Писаный красавец, спортсмен — чуть было не попал в национальную олимпийскую сборную по лыжам. Но я как-то попробовала завести с ним разговор — жуткий зануда!

— И что?

— И папа, который невесть зачем околачивался под нашими окнами, увидел, как мы с Лиамом входим в ресторан. Мы спокойно сидим, жуем свою пасту, толкуем о делах — а тут врывается папа и заявляет, что ему нужно со мной поговорить!

— Это папа-то?!

— Ну я извинилась перед Лиамом, и мы пошли поговорить в папину машину, где он объявил, что давно что-то подозревал, а теперь, когда застал меня с Лиамом в ресторане в то самое время, когда мне полагалось быть с ним, у него появилось доказательство. Теперь он уверен, что у меня роман с Лиамом! Можешь ты себе это представить? — Мама и смеялась и плакала.

Выйдя от Бена, я вернулась домой и снова слушала, переслушивала ту песню, часами. «Не поехала ли и у меня крыша, как тогда у папы? — размышляла я. — Ищу там, где ничего нет и быть не может». Туманные стихотворные строчки — кто угодно мог сочинить их, и означать они могут что угодно. Но песню пронизывало чувство вины — «что натворил я». И не давало покоя упоминание о лесе. На самих стихах можно было бы и не зацикливаться — вполне невинные вирши, но как быть с машиной Будро на опушке леса?

Еще при первой нашей встрече я спросила Бена, не знает ли он, почему Будро мог там очутиться. Может, он увлекался пешими прогулками? Или у него родня на Русской реке? Про родственников Бен был не в курсе, а что касается прогулок, то у него сложилось впечатление, что Будро не слишком уважал природу.

— Куда уютнее он чувствовал себя в каком-нибудь баре или в студии звукозаписи, — заметил Бен. — В нашу с ним первую встречу он выглядел так, будто с полгода не выходил на солнце. Почему я и удивился, когда годы спустя он объявил, что работает на молочной ферме. Не вязалось это с его характером.

За окном моей спальни тускло мерцали огни города. Тонкий серп луны — Лила в детстве говорила: «Луна как обрезочек ногтя» — висел высоко в небе, и лоскут тумана свисал с его кончика гигантским плащом. В тридцатый, наверное, раз я нажала кнопку перемотки на магнитофоне, подождала, пока тот отжужжит, и снова слушала «Лес».

«В безлюдном лесу на коленях стою, — пел Будро, и на последнем слове дрожащий голос едва не обрывался вовсе. — Смотрю на тебя и не верю. — Музыка звучала все тише, и мы с Будро дуэтом заканчивали: — Что натворил я, голубка моя, ах, что натворил я…»

Утром я набрала номер «Семейной фермы Будро». После третьего звонка ответил хриплый, заспанный мужской голос.

— Мистер Будро? — спросила я.

— Он самый.

У меня екнуло сердце. Но тут же я сообразила, что от волнения забыла назвать имя. Тот ли это голос, что звучал на пленке? Или это голос брата Билли Будро?

— Мне бы хотелось, если можно, осмотреть вашу ферму, — выдала я заготовленную фразу.

— В это время года работы у нас по горло. Да и на фермах покрупнее нашей вам куда больше покажут. В «Сторнетте», к примеру, проводят экскурсии.

— А мне хотелось взглянуть, как справляются небольшие хозяйства.

— Тогда вот что. В конце месяца, 29 августа, — День фермера. В субботу все местные фермы будут пускать всех желающих. Есть ферма, где выращивают тыквы, на другой держат коз, еще пасека имеется. Всего не перечтешь. Мы тоже будем участвовать. Так что милости просим, приезжайте.

Я повесила трубку и на стенном календаре вывела красным маркером: ЭКСКУРСИЯ НА ФЕРМУ.

— Я, знаете ли, по натуре сова, — сказал Дон Кэрролл, когда я по телефону попросила его о встрече. — Приходите-ка вы вечерком. Попозже.

В одиннадцатом часу я подъехала к зданию математического факультета, и воспоминания нахлынули на меня. В этом самом здании я двадцатилетней девчонкой выслеживала Мак-Коннела, торчала у дверей его кабинета, подслушивала болтовню студентов — они считали его знаменитостью. Сейчас здесь было тихо и безлюдно, в коридорах гулко отдавались мои шаги. Я дрожала от холода в тоненьком свитере и горько жалела, что не надела куртку. Пахло учреждением: средством для мытья полов, картоном и еще чем-то химическим, должно быть маркерами для досок. Запахи нашего мира меняются, я отмечаю это каждый день. В моем колледже пахло мелом, старыми книжками и краской для ротатора.

Пару раз повернув не в ту сторону, я все же разыскала нужный кабинет. Дверь была открыта. Кэрролл сидел за компьютером, спиной ко мне и лицом к окну, на столе, в опасной близости к краю, стояла чашка кофе. Кэрролл сидел совершенно неподвижно, словно спал. Я постучала, он не отозвался; я покашляла и стукнула громче. Хозяин кабинета обернулся: седые волосы, доброе лицо, светло-карие глаза за стеклами очков.

— Элли Эндерлин?

— Да. Спасибо, что нашли для меня время.

— Прошу прощения за столь необычный час. С годами спишь меньше. А известно ли вам, что Томасу Эдисону довольно было всего трех часов сна в сутки? Он изобрел электрическую лампочку, чтобы род людской не тратил время даром, валяясь в постели. Сон он считал врагом прогресса!

Кэрролл опустил глаза и с удивлением, словно увидел впервые, уставился на большой конверт у себя в руках.

— Простите великодушно, мне необходимо подсунуть это под дверь секретарю.