Воскрешение королевы - Джаконда Белли

— Подожди, Мануэль. Ты слишком торопишься. Такие решения не принимают в спешке. Давай подождем несколько дней.

— Конечно, подождем, — Мануэль посмотрел на часы: пришло время возвращаться в интернат, — но ты увидишь, что я прав. Месячные не начнутся. А теперь одевайся, я отвезу тебя на машине.

Я оделась, изнывая от тревоги, и пошла попрощаться с тетей Агедой, которая чистила на кухне фамильное серебро.

— Деточка, я так рада, что ты проведешь с нами Рождество, — улыбнулась сеньора. — Мы так давно не устраивали сочельник. У твоего друга Мануэля аллергия на священников, а мне вечно не хватало сил настоять на своем, но с тобой все будет по-другому. Мы вместе все приготовим. Все будет просто чудесно, вот увидишь.

Я рассеянно кивнула, думая о том, как изменится жизнь каждого из нас, если Мануэль окажется прав. Не может быть, твердила я про себя. Только не это.

Месячные так и не начались. Через несколько дней стало ясно, что Мануэль не ошибся. Прибавились новые симптомы: меня тошнило, болела грудь, а из сосков выделялась непонятная белесая жидкость. Декабрьский холод пробирал меня до костей. Я все время тряслась и с большим трудом заставляла себя сосредоточиваться на экзаменах. Дурнота накатывала волнами. Я старательно избегала пристального взгляда матушки Луисы Магдалены. Мне часто вспоминалась Хуана. Мануэль предположил, что мы с ней схожи не только внешним обликом, но и плодовитостью. Я снова и снова возвращалась мыслями к его словам. Страшнее всего было признаться во всем монахиням. Только Исис могла бы меня понять. Иногда я думала, что вместо Рождества с Денья мне нужно поехать в Нью-Йорк. Исис меня защитит. Исис ничего не скажет бабушке с дедом. Мы с ней что-нибудь придумаем. Но ведь Мануэль отец ребенка. Разве можно решать без него? Со мной приключился настоящий паралич воли. Я двигалась как сомнамбула, чувствуя, что мое собственное тело больше мне не принадлежит. Ночи напролет я лежала с закрытыми глазами, вспоминая благословенное время, когда в моей жизни не было Мануэля. Как могла я допустить, чтобы меня соблазнила Шахерезада в мужском обличье? Как можно было оказаться такой простодушной романтической дурочкой? Ведь я всегда считала, что ни под каким видом не стану рожать ребенка от человека настолько меня старше. Рожать ребенка? Я? Во время мессы я молила Бога избавить меня от маленького существа, поселившегося в моей утробе. «Господи, да минует меня чаша сия». Потом я горько раскаивалась. Какая низость желать смерти тому, кто больше всех на свете нуждается в моей любви. Во время уроков, на переменах, в столовой я прокручивала в голове бесчисленные сценарии собственной жизни. Аттестат я уже не получу. У меня в запасе не больше двух-трех месяцев. Конечно, я слышала немало историй о своих сверстницах, которые перетягивали живот и продолжали как ни в чем не бывало ходить в школу.

Мысль о том, что я не смогу учиться, приводила меня в отчаяние. Теперь, если я и окажусь в Нью-Йорке, то в каких-нибудь трущобах, с младенцем на руках, в нищете и забвении, как в романе Диккенса.

Мне до истерики хотелось с кем-нибудь поговорить. Я не могла дождаться пятницы, чтобы увидеться с Мануэлем. Он был взрослым человеком, разумным и опытным. Он должен был знать, что делать.

Матушка Луиса Магдалена в те дни была ко мне особенно внимательна. Острое чутье монахини, настроенное на малейшие изменения в душевном состоянии воспитанниц, подсказывало ей, что я переживаю тяжелый кризис, но она, конечно, и представить не могла, что в интернате вот-вот разразится скандал, по сравнению с которым сотрясающие мою родину землетрясения, способные стереть с лица земли целые города и навсегда изменить земной ландшафт, покажутся забавным приключением. Монашки и пансионерки будут по секрету передавать друг другу страшную новость, пока она не облетит весь интернат. Отцы благовоспитанных юных сеньорит выстроятся в очередь, чтобы забрать своих дочерей из учебного заведения, в котором происходят подобные непристойности.

В присутствии матушки мне приходилось сдерживать слезы, хотя мои глаза напоминали переполненные русла рек в сезон дождей. Канун Рождества — печальное время для сирот и бездомных, и я как никогда сожалела о том, что моей матери не будет рядом в самые важные моменты моей жизни. Она не придет на мой выпускной, не увидит моей свадьбы, не возьмет на руки моего первенца. Добрая монахиня не понимала причин моей тоски, но интуитивно чувствовала, что со мной творится.

— Скажи мне, детка, отчего ты такая грустная? Нет, я все понимаю, но точно ничего не случилось?

Пришлось сослаться на запах елки и корицы, на конец семестра — лишнее напоминание о том, что скоро выпуск и мне придется покинуть монастырь, ставший для меня надежным убежищем. Как ни странно, мои судорожные рыдания немного успокоили матушку. Должно быть, она приняла их за запоздалую реакцию на постигшую меня утрату и обрадовалась, что слезы облегчат мою боль и очистят душу. Она предположила, что дружба с Денья пошла мне на пользу, помогла вытащить наружу эмоции, которые я упорно держала в себе.

В субботу Мануэль встретил меня у входа в интернат. Он поспешно обнял меня и молча повел по улице. В свои семнадцать лет мне еще не приходилось видеть, чтобы взрослый человек был напуган больше, чем я. В лице Мануэля, в самом его молчании читались тревога и неуверенность. День был холодный, но мы не поехали к Агеде на метро. Вместо этого мы вышли на станции «Пуэрта-дель-Алькала» и побрели пешком.

Наконец Мануэль заговорил, чтобы сообщить мне, что я и так знала. Он перестал спать по ночам, все думал о нашей проблеме (так мы по молчаливому уговору называли мою беременность). С его стороны было непростительной глупостью уповать на столь ненадежные средства. Прежде среди его подруг были только взрослые женщины с устоявшимся циклом. Правда, в аптеках теперь продавались противозачаточные таблетки, но это было новое изобретение, никто толком не знал, как оно воздействует на юный организм, и Мануэль боялся мне повредить. Выбор у нас небогат: немедленно сделать аборт или сохранить ребенка. В Испании аборты запрещены, но, если я все же решусь, он готов хоть завтра отвезти меня в Лондон. Насколько ему известно, это несложная операция. В понедельник, в крайнем случае в среду я смогу вернуться в интернат, как будто ничего не случилось.

Я инстинктивно закрыла руками совсем еще плоский живот. От одной мысли об аборте меня пробрала дрожь. Мануэль заметил мой жест, но промолчал. Мы дошли до какого-то парка и уселись на скамейку. Мануэль уперся локтями в колени и положил голову на руки.

— Значит, ты хочешь за меня замуж? Вот тебе еще одна возможность, — проговорил он. — Ты уйдешь из интерната, мы поженимся и будем жить у тети Агеды.

— Я не хочу скандала. Больше всего я боюсь, что монахини обо всем узнают. Замуж я не пойду. Не сейчас.

— На следующей неделе начинаются каникулы. Ты приедешь к нам, и мы все как следует обдумаем. У нас будет достаточно времени.

Исчезнуть, провалиться сквозь землю, чтобы никто не узнал о моем позоре. Вот чего я хотела на самом деле. Тогда можно будет хотя бы на время притвориться, что ничего не случилось, и спокойно подумать, выходить за Мануэля или нет. Я не могла довериться ни бабушке с дедом, ни Исис, ни матушке Луисе Магдалене. Ей тем более.