Русский Париж - Елена Крюкова

И — при России…

* * *

Ресторан русский он отыскал в Латинском квартале.

Очень ему нравилось тут. Дома кучно, близко друг к дружке лепятся. Окна замысловатые: карниз то такой, то сякой! Ходил, глядел, вспоминал московские наличники. Деревянную резьбу вспоминал: то берегиня плывет рыбицей-русалкой, то виноградные гроздья свисают, тяжелые, изобильные. В Париже окна другие. И все закрыты жалюзи. А то еще — под каждым окном — малюсенький балкончик: и цветы разводят. Балкон для цветов, о, superbe.

Стеклянные двери отворил. В полутемном зальчике сидело трое, четверо посетителей. Вяло, лениво ели. Благообразный старичок за столиком около невысокой дощатой сцены не ел — шуршал газетой. Игорь смело прошел за стойку бара. Вышла, качая бедрами, девица с кружевной наколкой на взбитых волосах. Запахло кухней. Щами!

Господи, щами…

Он только теперь понял, как был голоден все это время.

Слюну втянул. Заиграл глазами. О, он умел мгновенно обольщать дешевых девочек — с полувзгляда, с полувздоха.

— Милая, — сказал по-русски, и звук родного слова ожег губы горячим воском, — позови хозяина! Говорить желаю.

Официантша метнула искры из-под ресниц, живей задвигала ртутными бедрами. Ого, по моде Додо Шапель платьице-то, дерзкое, до колен юбчонка. А то и повыше!

Глядел на ее колени. Желание зажглось. Подавил. Следил, как уходит и ягодицы под юбкой колышутся-играют.

Из недр ресторана вывалился невероятный мужик: голова черная, маленькая, кучерявая, сам раздается вниз и вширь — живая пирамида. Руки волосатые, в смуглой ракушке уха — золотая серьга, блестит попугайским кривым клювом. Из-под белой расстегнутой на груди рубахи — тоже буйная поросль черных завитков наружу так и лезет; жилетка расстегнута, брюхо в нее не вмещается.

— Месье?

— Господин Конев, — радостно представился. Сунулся к чернявому, будто похристосоваться в Пасху. Опомнился, отшагнул вежливо. Сиял зубами. — Господин?..

«Цыган, черт, да цыган настоящий! Проклятье, цыган, как из “Яра”! Из “Стрельны”!»

— Дуфуня Белашевич! — Рука в черных волосьях крепко руку Игоря стиснула. И — не удержались оба, обнялись. И слезы заблестели. — Дуфуня Волжанинов я, какой там, к чертям, месье! Устал я от месьешек этих! Русский, ах, Господи, русский… Да проходите же, да садитесь! Тамара! — Пальцами щелкнул. Серьга сверкнула. — Водочки нам! Холодненькой! И — щи тащи! И буженинку, и ветчинку, да огурчиков порежь, порежь!

Обернулся к Игорю. Плакал, уж не стыдясь.

— Из Нижнего мы, милочек. Из Нижнего Новгорода! С Волги. А вы-то откуда будете? Парижанин уж? Ну да, ах, ах…

Крутобедрая Тамара с кружевами на затылке мигом приволокла на подносе и водочку, и огурчики, и тарелки с дымящимися, золотыми щами.

Игорь ел, как сумасшедший. Обжигал рот. Хлеб ломал — дивный, ржаной! Родной.

— Здесь, в Париже, ржаной кислый не пекут… откуда вы его…

— Для меня — пекут! — Дуфуня Белашевич гордо выпятил жирную грудь. — Я — с пекарем договорился! И рецепт наш, русский, нижегородский, расписал. Он мне и ситные печет! И калачи! И даже шанежки! Фрр-р-ранцузенок… Ах, милый вы мой, милый! Я-то ведь сам в Париж — из Бизерты перебрался! Я… из Крыма, с эскадрой генерала Врангеля, бежал! Многие — в Константинополе на берег сошли. Разрешили… Я же думал тогда, в трюме том вонючем: Господи, унеси Ты меня подале в пресветлых ладонях Твоих от того ужаса! Трупы на улицах в Севастополе гнили… Выстрелы звучали — ну как испанская чечетка… беспрестанно…

Игорь ел, слушал цыгана. Время от времени поднимали рюмки с водкою; чокались.

— Ты ешь, ешь, милок! — Дуфуня перешел на ты. — В Бизерте мы на последнюю стоянку встали. Прикол последний! Французы, жадюги, нас заставили за приют африканский кораблями расплатиться. Делать нечего — отдали корабли! А те, что сохранили — так у причалов и мотались на волне… Изветривались, ржавели… умирали. А мы — жили! Жить ведь хотели! — Ладонью слезы утирал с широкого, как миска, черно-смуглого, жаркого лица. Хлебал громко из ложки щи. — Жить, мил человек, надо всегда. Всегда! Повалят тебя наземь в борьбе — а ты вставай и иди! Вспорют тебе брюхо ножом — а ты зашей — и опять иди!

— Дорогу осилит идущий, — проговорил Игорь, сам берясь за бутылку и водки наливая.

Выпили; цыган крякнул, рот обшлагом утер. Дуфуня ближе к Игорю придвинул буженинку.

— Бизерта, да… — Видно было, как ему охота рассказать про Африку, про горе свое и радость свою. — После трюма скользкого да гадкого — Господи, солнца-то сколько! Потом это солнце проклинали. Дети от солнечных ударов мерли! Непривычные мы к такой жарище. Из моря не вылезали! Из глины дома лепили. Навроде мазанок малоросских. Добились субсидии от правительства Бизерты — построили детям школу. Лечили… ах!.. да сами себя: врач у нас на корабле оказался, флотский, так тот корабельный доктор и операции делал, и ячмени пользовал… и от инфлуэнцы спасал… и — горчичники — ребятишкам… а холера началась — так тучами наши перемерли! И я… жену… любимую… Раду!.. похоронил… там, в Африке, в песчаник ихний закопал… Священник панихиду так служил хорошо!.. отец Василий… А там, милочек, ведь и черные батюшки были: эфиопы! Они, вишь, православные, как и мы!

Лицо все мокрое: от слез, от пота — жарко в ресторане.

— Как же вы — да в Париж?

— Да вот так. Женка покинула меня, к Богу одна ушла. Ребеночек наш первенький, девочка, Люсичка… тож в холеру умерла! А вот я — выжил. И Бога все вопрошал: зачем, Господи? Возьми и меня! Не взял. И так рассудил: если рано мне еще на тот свет, значит, на этом — поеду-ка я в главную страну, во Францию! Что, думаю, в той Бизерте торчать, надо ж в жизни и мир поглядеть, коли тебя из России метлой вымели поганой! С капитаном договорился. Линкор из Сен-Мало стоял в гавани тогда. Пришел к капитану… как еще на военный-то корабль меня, проходимца такого, пустили!.. провиденье… по-французски — два с половиной слова знаю… а гитару захватил, песни ему цыганские, наши, таборные — пел! Капитан и говорит мне: возьму, мол, тебя до французского берега, да ты только всю дорогу мне да команде изволь концерты давать! Так и пел я им, морячкам… так и пел…

Игорь, сжимая холодную рюмку в пальцах, представил: белопенная, густая масляная синь моря, на палубе, в плетеном кресле, сидит, развалившись, Дуфуня, как черт загорелый, в белой рубахе-распахайке, гитара дрожит и трясется и пляшет в руках, а голос летит над широкой волной, и древняя цыганская, русская страсть летит белой чайкой над древним простором. Песней — за проезд расплатился!

— А в Сен-Мало, милок ты мой, я — бочки выделывал… Бочаром в жизни заделался! Хорошая наука; теперь и в России не пропаду, ежели вернусь. Сначала — бочки, а потом — и к корабелам меня на подмогу взяли! Лодки, шлюпки сколачивал. Красил масляной краской! Выкрасишь лодчонку в белый цвет — а она, родная, как лебедь… Потом думаю: да ведь это ж Франция, тут Париж рядом! Что ж я, корабелом стать обречен, и на всю жизнь мне в ноздрях — запах моря, в ушах — звон прибоя?! Ну уж не-е-е-ет! Рвану-ка я в Париж! И — рванул.