Цена Шагала - Петр Галицкий

— Ну, как вам на родине? — начал он разговор.

— Да как! В гостях хорошо, а дома все равно лучше, — улыбнулся Сорин.

— Неприятностей больше никаких нет?

— А какие могут быть неприятности, Василий Семенович? Кроме вас никто и не знает, что я здесь живу.

— Никто и не узнает, пока не надо будет.

— Так я думаю, — сказал Сорин, ставя перед Трегубцом кофе, — и надобности такой не появится.

— Вот как! Это почему же? — спросил Трегубец.

— Да есть у меня ощущение, Василий Семенович, что вы как-то самостоятельно, по собственной инициативе, что ли, стали мною заниматься.

— Это с чего же такая мысль?

— А вот судите сами. От бандитов вы меня вдвоем отбили: вы да ваш помощник, этот, как его, Ян. С громилой этим опять же сами разделались. Кстати, как он?

— Это не у меня, — вздохнул Трегубец, — это у священников спрашивать надо. Но думаю, что с Богом он вряд ли разговаривает.

— Я тоже так думаю, — согласился Сорин и продолжил: — Ну, так вот: сами вы все, сами, и там вдвоем, и тут вдвоем. Ни тебе опергруппы, ни тебе экспертов-криминалистов, в конце концов, даже «скорой помощи» не вызвали.

— Для кого?

— Да для бандюгана этого. Вот и задумался я: а не сами ли вы, Василий Семенович, мною занимаетесь, так сказать, во внеслужебное время, в виде хобби?

— Ну, что ж, мысль ваша не лишена занятности, — согласился Трегубец. — Только вам-то, Андрей Максимович, пользы в этих размышлениях ровным счетом никакой.

— Ну, не скажите, Василий Семенович, — ответил Сорин, усаживаясь на стул перед следователем. — Мы ведь с вами обоюдно друг в друге заинтересованы. Вы, насколько я понимаю, тем, чтобы этого Ермилова прижать, я — чтобы свою жизнь сохранить. Но вот закавыка-то в чем: вы меня паспортом и страхом, как уздечкой, держите, а я вас — вашим начальством тоже, пожалуй, под уздцы взял.

— Это что же, — засмеялся Василий Семенович, — вы меня шантажируете, что ли, Андрей Максимович?

— Да не в моей это природе, Василий Семенович. О каком шантаже речь!

— Ну, значит, пугаете?

— Да нет, просто ситуацию обрисовываю. Я, знаете, так уже напугался за все эти времена, что проснулось во мне какое-то сверхъестественное логическое мышление и жутко обострилось чувство самосохранения. Не хочу я ни под чью дудку плясать, понимаете?

— Понимаю, понимаю, Андрей Максимович. И что же из ваших слов следует?

— То, что слабоват я в ваши игры играть. Я же не ребенок и понимаю, что против вас и против Ермилова я — так, просто любитель. А потому, Василий Семенович, решил я с вами распрощаться.

— Поясните, — сказал Трегубец.

— Бог с ними, с картинками. Пусть лежат себе безмятежно в Лондоне, а я, пожалуй, поеду путешествовать по просторам необъятной родины. Душно мне в Москве, Василий Семенович, да и надежды, между нами говоря, на то, что вы вовремя придете меня спасти, никакой. Вы же сами говорили, что господин Ермилов человек серьезный, и вам с вашим напарником против него, вероятно, тоже не устоять. А как только вас аккуратно нейтрализуют (дай вам Бог, конечно, долгих лет жизни), тут и мне недолго останется. А я, Василий Семенович, жить хочу.

— То есть, натурально, линять собираетесь, Андрей Максимович?

— Если вам угодно перейти на такой язык, то да. В конце концов, все, что вы хотели знать, вы уже знаете. Ведь вас не я и не картинки эти интересуют, а сам господин Ермилов, я так понимаю.

— Правильно понимаете, конечно. Но только ваши показания мне понадобятся.

— Какие показания, Василий Семенович? Все мои рассказы к делу не подошьешь, я — так, сказитель, а не свидетель.

— Занятно, занятно, — пробурчал Трегубец, потирая виски. — И не боитесь, что я вас во «всесоюзный» объявлю?

— Нет, Василий Семенович, не боюсь. Для этого же горы бумаг потребуются, одобрение начальства, резолюции разные. Некогда вам этим заниматься.

— Я вам не верю, Андрей Максимович, не верю ни на грош.

— Ваше право, — ответил Сорин.

— Ну скажите честно: ведь за границу намылились?

— Василий Семенович, я же уже сказал…

— Намылились, намылились. Одного только не понимаю: как вам это удастся?

— Да никак. Паспорт-то мой у вас. Вы вот что, Василий Семенович, контактный телефончик мне оставьте. Будут проблемы, я вам позвоню: глядишь, еще друг другу и понадобимся.

— Телефончик я вам, конечно, оставлю, Андрей Максимович, — сказал Трегубец, вынимая из кармана визитную карточку, — но вы все же подумайте, прежде чем в бега пускаться.

— Уже подумал, — ответил Андрей.

— Ну, да Бог вам судья. Построили вы старика, конечно. Побреду я.

— Еще чашечку кофе?

— Да нет уж. Счастливо оставаться, — сказал Трегубец и покинул квартиру Сорина.

По дороге на службу он анализировал этот разговор и пришел к выводу: «Что-то я не учел. Какой-то ход за границу у него есть. Не станет человек в здравом уме, без денег и с такой ненадежной профессией по России шастать. Ни знакомых, ни привычки жить в глубинке у него нет. Остается одно: Запад. Эх, Василий Семенович! Может, тебе на старости лет тоже бросить всю эту белиберду и — вместе с Сориным? А там, глядишь, на картинках разживемся (не одной же молодежи везет). Ну, да ладно, сейчас разговор не о том, сейчас нас господин Цуладзе интересует».

На следующее утро Старыгин завез Трегубцу обещанную куклу, выполненную мастерски, так, как могут сделать только профессиональные кидалы или милиционеры, прошедшие долгую школу оперативной работы.

— Молодец, — похвалил Яна начальник. — Если так же красиво и гладко все в галерее пойдет, с меня большая бутылка шампанского.

— Лучше коньяка, Василий Семенович, — ответил Ян.

— Уговорил, — хохотнул Трегубец. — Ну, бывай.

Он выбрал в гардеробе свой лучший костюм, надел белую рубашку, перебрал галстуки и, не найдя ничего приличного, повязал на шею под воротник фуляр, подаренный ему когда-то давно кем-то из американских коллег, приезжавших по обмену опытом. Потом он посмотрел в зеркало и пришел к выводу, что вполне соответствует облику покупателя произведений искусства. «Ну-с, вперед, к новым победам», — сказал себе Трегубец.

Около Управления он опять заметил слежку. «Зашевелились, зашевелились, Геннадий Андреевич, — веселился Трегубец, заходя в свой кабинет. — Ну, так это нам на руку. Сегодня еще больше зашевелитесь». Прямо из кабинета он набрал номер галереи «Дезире» и попросил связать его с директором.

— Светлана Алексеевна?

— Я, — ответил мягкий голос.

— Это Аркадий Иванович. Помните, заходил к вам на днях? Мы с вами по поводу Экстер разговаривали.