Любимая игра - Леонард Коэн

Споткнулся и упал, ощутив вкус земли. Он лежал очень неподвижно, одежда намокала. На этой арене должно произойти что-то очень важное. Он был в этом уверен. Не в золоте, не в свете, но в этой грязи произойдет нечто необходимое и неминуемое. Он должен остаться и посмотреть, как оно разворачивается. Удивившись, почему не мерзнет, он начал дрожать.

Он послал Шелл нелепую телеграмму с объяснениями, почему не сможет приехать.

10

Бривман получил письмо от миссис Старк, матери Мартина. Обычно родители не отвечали на официальные отчеты, которые воспитатели были обязаны посылать.

Уважаемый мистер Бривман,

Я уверена, мой сын Мартин в прекрасных руках.

Я не беспокоюсь и не ожидаю дальнейших подробных сообщений о его поведении.

Искренне Ваша,

Р.Ф. СТАРК

– Что за чертовщину ты ей написал? – спросил Кранц.

– Ну смотри, Кранц. Так получилось, что мне этот парень нравится. Я очень старательно писал письмо. Я пытался сказать, что, по моему мнению, он – очень ценное человеческое существо.

– Ах вот как?

– А что я должен был сказать?

– Ничего. Как можно меньше. Я же тебе говорил, какая она. Два месяца ежегодно ей не нужно смотреть на него каждый день, и она может притворяться, что он нормальный мальчик, занимающийся нормальными делами с другими нормальными мальчиками в нормальном лагере.

– Ну, все иначе. Он гораздо значительнее этого.

– Очень хорошо, Бривман, какое сострадание. Только держи его при себе, ладно? Ты же Бривману угождал, а не матери мальчика.

Они стояли на террасе административного здания. Кранц вот-вот должен был объявить по громкой связи о Вечерних Занятиях.

Разве Кранц не знает о Мартине того, что знает он? Нет, не так. Он ничего не знает о мальчике, но любит его. Мартин – божественный идиот. Общество явно должно быть польщено тем, что в нем находится Мартин. К нему не надо быть терпимым – системы должны строиться вокруг него, традиционно невнятного оракула.

Снаружи, смягченное диалогом, это не звучало бы так безумно.

Кранц глянул на часы, которые носил на внутренней стороне запястья. Собираясь войти внутрь, он заметил фигуру, лежавшую лицом вниз в темноте под кустами в дальней части лужайки.

– Во имя господа, Бривман, вот о таких вещах я и говорю.

Бривман быстро пересек лужайку.

– Ты что делаешь, Мартин?

– Двадцать тысяч двадцать шесть.

Бривман вернулся на террасу.

– Он считает травинки.

Кранц закрыл глаза и забарабанил пальцами по перилам.

– Вы вечером чем заняты, Бривман?

– «Старьевщик на охоте»[104].

– Так вот, возьми его вместе со всей группой.

– Его не интересует старьевщик с его охотой.

Кранц наклонился вперед и с раздраженной улыбкой произнес:

– Так убеди его. Предполагается, что ты здесь как раз для этого.

– Какая разница, ищет он вчерашние газеты или считает траву?

Кранц спрыгнул с лестницы, поднял Мартина на ноги и предложил перенести его на спине через площадку, туда, где собиралась группа Бривмана. Мартин ликующе вскарабкался на закорки, а пока ехал, зачем-то заткнул уши пальцами и зажмурился, словно ждал разрывающего барабанные перепонки взрыва.

У Мартина была привычка каждый вечер, перед тем как заснуть, сообщать, насколько ему было интересно днем. Он сверял этот результат с неким непостижимым идеалом.

– Ну, Мартин, как сегодня было? – спросил Бривман, садясь к нему на кровать.

Механический голос не колебался никогда.

– Семьдесят четыре процента.

– Это хорошо?

– Приемлемо.

11

Поразительно, как неподвижно он может лежать.

Он неподвижнее воды, что впитала всю зелень гор.

Ванда суетилась, притворяясь, что пишет письмо в остатках дневного света. Итак, ее длинные золотистые волосы были не совсем в великой традиции. Ее рукам и ногам, покрытым золотистыми волосками, можно было бы поклоняться по отдельности, но сплава красоты из них не получалось. Однако сколько бедер он может целовать одновременно?

Если б у меня был по-настоящему колоссальный рот.

Мошкара достала. Они намазались лосьоном «6-12». Ванда протянула ему руку, но вместо того, чтобы воспользоваться лосьоном самому, он отдал бутыль ей. Его фантазия: все неистовее втирать лосьон в ее тело.

Легкий дождь затянул поверхность воды, задрапировал ее серебряной сеткой. Время от времени они слышали одобрительные вопли из лагеря, собравшегося в столовой на фильм про Лэсси[105].

Дождь кончился, и водная гладь замерла вновь.

– Я никогда по-настоящему не жила возле озера, – сказала Ванда, с наслаждением ходившая босиком.

– Только поэзии не надо, Ванда.

Он отсутствующе ласкал ее лицо и волосы – они были мягче, чем он себе представлял.

Внутренний глаз, медлительной далекой звездой взлетев над сараем для лодок, показал ему крошечную фанерную коробку, в которой две малюсенькие фигурки (спаривающиеся насекомые?) изображали друг перед другом неизбежные балетные па.

Ванда пыталась вывернуть шею так, чтобы поцеловать его ласкающие пальцы.

Наконец он поцеловал ее губы, рот, живот, всю целиком.

Потом случилось нечто очень тревожное.

Ее лицо перетекло в лицо маленькой Лайзы, в лодочном сарае было темно, и это лицо растворилось в лице, которого он не узнал, а то утонуло в бертином лице, может, из-за светлых волос. Он смотрел очень пристально, чтобы остановить превращения, вернуться к девушке, которая была рядом.

Его рот гнался за разными лицами, не в состоянии остановить ни одно. Ванда приняла его упражнения за страсть.

Они вместе вернулись по тропинке. Небо стало розовато-лиловым. Из легкого скопления облаков появилась луна. Тропинку смягчали миллионы сосновых игл. Мартин, наверное, выяснит, сколько их тут.