Алжирские тайны - Роберт Ирвин

И я вновь направляюсь к стойке. Главное — не оглядываться. Я покупаю пиво. Потом подхожу к почтальону и протягиваю ему бокал:

— В эти грозные времена вы, почтальоны, делаете очень важное дело. Вон тот офицер передает вам привет и пиво.

При ближайшем рассмотрении становится ясно, что я угадал. Почтальон почти вдребезги пьян. Рукой в перчатке он с трудом поднимает бокал, но изображает при этом некое подобие тоста за Эдмона и в замешательстве устремляет на него затуманенный взор. Я потихоньку кладу ему на колени Эдмонов пистолет. Почтальон настолько отупел, что, похоже, этого не замечает.

Потом я выхожу из бара. Главное — не бежать. Пускай бегут мои враги. Однако, признаюсь, я несколько обеспокоен. Я бродил по этому городу, пребывая в некоем иллюзорном мире — возомнив себя кем-то вроде Фантомаса, великого преступника, чью подлинную личность не в состоянии установить ни полиция, ни власти. И вот дважды за день меня узнают. Так рисковать не стоит. На улице туманно и тихо. Потом до меня доносится сухой треск выстрелов. Откуда — определить невозможно. В этом городе и часа не проходит без звуков стрельбы. Вряд ли мы с Нунурсом еще долго сможем прожить в той тесной комнатенке, не попытавшись убить друг друга. Я уже перестаю владеть собой, делаюсь опасным для себя самого. Становится очевидно, что наш последний удар в Алжире должен быть нанесен как можно скорее.

Возводятся баррикады. В субботу лавочники и рабочие, вышедшие на улицы с кирками и лопатами, принимаются разрубать дорожное покрытие на огромные глыбы и кучами этих глыб перегораживать дороги. Эти новые стены увенчиваются бревнами и колючей проволокой. Отряды милиции, тоже появившиеся на улицах, щеголяют оружием и довольно неуклюже несут охрану строящихся баррикад. Изредка неторопливо подходит полицейский или десантник и заводит непринужденный разговор с милиционерами и лавочниками. Но большую часть времени полицейские ни во что не вмешиваются и с удовольствием играют в карты в тени своих бронированных «черных марий». Руководители демонстрации и забастовки, прогуливаясь по улицам, ведут уклончивые разговоры и то и дело переводят взгляды на своих товарищей, выясняя, чем те занимаются. Повсюду люди ждут, когда что-то сделают люди, находящиеся где-то в другом месте. В магазинах я слышу фразы, ставшие разменной монетой в валюте разговоров нынешнего сезона. «Чемодан или гроб», «Теперь или никогда», «Это наши последние пятнадцать минут», «Дни надежды, как в Венгрии в пятьдесят шестом».

В разгаре зима, но погода весенняя, и девушки, которые приносят мужчинам на баррикады корзинки с едой, одеты в летние платья. Молодые мужчины прилизывают волосы назад и перебрасываются с девушками шутками. Вечерами в местах традиционных прогулок на бульваре Гиллемен и в районе Трех башенных часов устраиваются уличные вечеринки, на которых молодежь танцует румбу и ча-ча-ча, а старики — в кои-то веки — снисходительно наблюдают. Там, где еще можно проехать, целыми колоннами бесцельно разъезжают автомобили, непрерывно сигналящие в ритме «Al-ger-ie fran-çaise».

В прошлый раз, когда они затеяли эту игру, алжирцы европейского происхождения заняли Дом правительства и вывели на балкон генералов Салана и Массю. Те прекратили всякие уступки арабам, ускорили падение правительства во Франции и привели к власти де Голля. На сей раз — вновь никаких уступок арабам, и при этом они планируют сместить де Голля с поста. На улицах постоянно слышны резкие выражения и похвальба, но у меня в голове все время вертится фраза Маркса: «В первый раз как трагедия, во второй раз — как фарс». Путчисты сформируют Комитет общественной безопасности и потребуют вернуть в город Алжир Жака Массю, палача касбы. Только зря они забывают при этом о капитане Филиппе Русселе.

Наступает день забастовки, 24 января 1960 года. В центре города и в «белых» предместьях опускаются ставни. Толпы мужчин на углах улиц растут. В каждой толпе орет транзисторный приемник. Люди непринужденно разговаривают и разглядывают другие компании, собравшиеся на той же улице. Наконец из холмистых районов города по изрезанным оврагами дорогам и лестничным маршам начинают ручейками спускаться небольшие организованные группы. Они вливаются в людские потоки, устремившиеся к площади Правительства. Согласно стратегии, разработанной «Сынами Верцингеторикса» и другими группировками ультра, их отряды милиции и огромное большинство белого населения Алжира обрушатся на Дом правительства в таком большом количестве, что жандармы, охраняющие здание, вынуждены будут отступить, а комиссар полиции вызовет десантников и Иностранный легион. Затем офицеры, занимающие ключевые должности в этих полках, заявят о своем переходе на сторону демонстрантов, и в этот момент, собственно, и начнется переворот. Для того чтобы военные сделали такое заявление, жандармов необходимо убрать с дороги как можно более мирно, поэтому, хотя милиционеры маршируют под своими знаменами с устарелыми винтовками Лебедя на плечах, винтовки эти — только для виду.

На площади Правительства все готово к приему демонстрантов. Перед цветочными часами в три шеренги выстроились жандармы в стальных касках и перчатках с крагами. Вид у них суровый, в руках дубинки, но они наверняка понимают, что перед лицом столь многочисленной демонстрации придется отступить. За цветочными часами уже установили камеры на платформы французские и иностранные кинооператоры. Мы с Нунурсом лежим, вытянувшись, на крыше одного из административных зданий с краю площади.

Толпа заполняет площадь. Наступление возглавляет человек в полосатой форме бывшего узника Бельзена, справа и слева от него шагают двое ветеранов Первой мировой войны. На их знамени начертан лозунг: «АЛЖИР — НАША РОДИНА-МАТЬ. ОТ МАТЕРИ НЕ ОТКАЗЫВАЮТСЯ».

Они несут венки алжирцам французского происхождения, погибшим на двух мировых войнах. Позади них заметен Лагайар, бывший десантник, которого называют «д’Артаньяном баррикад». Все лидеры стараются улыбаться для кинооператоров. Лет через двадцать, а по моим расчетам даже раньше, эти опасливо улыбающиеся лица будут походить на посмертные маски. Доносящиеся до нашей крыши крики толпы напоминают шум прибоя, отступающего по галечнику к морю. Сверху мы наблюдаем, как образуют тысячи извивающихся линий трехцветные флаги, плакаты, кепи, головные повязки, береты и стальные каски, как мечутся над головами сжатые кулаки. Потрясающее зрелище! Как раз такая массовая демонстрация фальшивой сплоченности и благородного душевного волнения должна вызывать у Шанталь трепет в позвоночнике.

Толпа останавливается примерно в метре от первой шеренги жандармов. Люди шаркают ногами, переглядываются, и передние ряды неуверенно колышутся. Слышно множество колкостей — каждый подбивает соседа продвинуться немного дальше, чем он сам, и рискнуть оказаться в пределах досягаемости дубинки. Разумеется, люди в глубине толпы теряют терпение и пытаются пробиться вперед, и все же настроение с обеих сторон довольно благодушное — больше ядовитых насмешек, чем откровенных угроз. Кое-где возникает суматоха, кое-кто замахивается для удара. Вместо того чтобы внезапно наброситься на толпу и спровоцировать серьезные беспорядки, полиция шаг за шагом отступает. Это напоминает мне забавную кинохронику, пущенную задом наперед. Даже теперь, когда полиция продолжает организованно отходить, обе стороны стараются не растоптать цветочные часы — знаменитые цветочные часы на площади Правительства, которые отмечали время столь многих демонстраций. Но стрелки этих часов показывают, что это и вправду наши последние пятнадцать минут.