Дорога войны - Валерий Большаков

Сармат, шагавший перед главарем, оглянулся, пуча дикие глаза, облизнул сухие губы.

— Шагай! — злобно посоветовал ему «царь».

Сармат обмотал руку поводьями и ступил на тропу. Прошел он не много: удалился шагов на десять. Конь его шел спокойно, осторожно нащупывая, куда ступить, а вот хозяин. То ли ноги не удержали сармата, то ли голова закружилась у степного человека, не привыкшего к высоте, а только сорвался он и потащил за собою коня. Мохноногий дико заржал, уперся всеми четырьмя, но куда там. Оба полетели вниз. Оролес проводил глазами коня, извивающегося в воздухе не хуже кота, и воющего всадника. Пенные брызги обрезали и вой, и ржание.

Прижимаясь к скале, сын Москона пошел вперед, сжимая повод. Он старался не глядеть в пустоту рядом с собой, но надо же видеть, куда ставить ногу! И лезла, лезла в глаза шумливая речка, такая далекая, такая мелкая, с таким твердым дном.

Тропинка ушла влево, обходя круглый каменный бок скалы, и расширилась, доходя почти до трех локтей. Но вздыхать с облегчением было рано — «дорога» очень скоро сжалась почти до локтя в ширину. Лошади пугались, фыркали, терлись боками о шершавый камень. Высоко над тропой обнаружилось гнездо орлицы. Растревоженная птица решила отвадить гостей, подлетела с резким клекотом, захлопала крыльями перед мордой лошади. Та от испуга встала на дыбы… и опустилась двумястами локтями ниже, на каменистом берегу горной реки. Всадник — конопатый Бурис — уцелел и — по стеночке, по стеночке — двинулся дальше.

Никогда в жизни Оролес так не потел. Пот катился градом, тек по спине, по лицу — будто горячий соленый дождик моросил.

Раза два за плечами Оролеса раздавался вопль человека, утратившего связь с твердой землей, но царь лишь вжимал голову в плечи и еще тверже, еще осторожнее ставил ногу на тот узенький уступчик, назвать который тропою — грех.

Тропинка вильнула за утес, поднявший на верхушке купу сосен, и раздалась вширь, на целых пять или шесть шагов. Простор!

Дальше тропа шла вверх, мало-помалу поднимаясь над красивой местностью. Все больше камней попадалось под ногами, мелкие осколки постоянно скрипели под копытами. А потом камня стало очень много — впереди пролегла осыпь. Она тянулась шагов на сто, не далее, и крутизной не поражала, но лошадь, ступившая на нее, начинала съезжать, подхваченная каменным потоком. И чем сильнее трепыхалось животное, тем сильнее несла его скалистая быстрина. И рушилась с кромки обрыва, как водопад, только что не водяные брызги клубились, а удушливая пыль.

— По коням! — послышался голос Агафирса. — Переходим осыпь верхом! По самому верху, осторожно! Ради вашего Замолксиса — не торопитесь! Тех, кто спешит, утащит за край!

Оролес тоскливо оглядел осыпь. Не хотел он ее одолевать, ни верхом, ни пешком. Но кто его спрашивает? Пожалуйста, можно и вернуться! И сдаться «петухам».

Если, конечно, хватит сил, чтобы пройти тропу смерти еще разок!

Сжав зубы, сын Москона вскочил на Чалко и мягко послал коня вперед. Тот, фыркая и косясь на всадника, ступил на осыпь. Осыпь сразу поехала, увлекая за собой обоих.

— Спокойно, Чалко, — проговорил Оролес ласково, — спокойно.

Почувствовал ли конь приказ или понял его буквально, однако ни барахтаться не стал, ни спешить. Гремящий и шуршащий щебень останавливал свое плавное течение, как только сам конь замирал. Чалко пробирался вперед, на ту сторону осыпи, одновременно взбираясь наверх. Эта опасная игра удалась — и конь, и всадник добрались до твердой земли. Оба потные.

Полуживой от усталости, вымотанный донельзя, Оролес кулем свалился с седла и уперся в землю ногами, качаясь и удерживаясь за гриву Чалко. Он смотрел, равнодушно и тупо, как преодолевали преграду его «гвардейцы». Большая часть перешла камнепад, но десятка два не выдержали испытания — перевалили край в облаке пыли и пропали. Грохот валящегося камня глушил крики и ржание.

Последним восхитительно неподвижной земли достиг Вортрикс.

— Чтоб я еще раз. — глухо протянул он, мотая кудлатой головой, и тогда Оролес визгливо рассмеялся. Он хохотал неудержимо, дико, всхрапывая, как жеребец, живот от смеха крутило и напрягало до боли. Остальные подхватили его смех, как заразу. «Гвардейцы» ревели от смеха, гоготали, ржали, катаясь по земле и щеря рты. Это из уцелевших выходили побежденные страхи.

Совершенно обессилев, сын Москона утер глаза и махнул рукой. Его поняли без слов — держим на восток! В ту сторону, где встает солнце. И где схоронено золото Децебала.

1

Голова у Марция Турбона гудела, а глаза слипались. Лег он вчера под конец второй стражи, а встал с рассветом, но что уж тут поделаешь? Судьба такая у наместника, тем более когда завелся предатель и копошится где-то рядом, вынюхивает, продает своих оптом и в розницу…

Ловушки устроены и ждут свою жертву — к Потаиссе, Бендисдаве, к Понс-Ветусу, Тапэ и Сидонии подтянуты тысячные когорты и полутысячные алы. Будет кому приветить банду Оролеса! Теперь пора окружить «лаской и вниманием» самого изменника.

Презид взял увесистую бронзовую палочку и ударил ею в гонг. Долгий звук разнесся по галерее, оплывая на двор перистиля, погруженного в сумрак.

Как по волшебству, в дверях возник Публий Апулей Юст, личный секретарь наместника, один из пятерки подозреваемых, сутулый веснушчатый тип.

— Что будет угодно сиятельному? — вкрадчиво сказал он, отвешивая легкий поклон.

— Разберись пока с прошениями, эксептор, — небрежно приказал наместник, — а я — в термы, пора бы взбодриться.

— Сиятельному надо больше отдыхать.

— Сиятельному некогда, — проворчал Марций Турбон, — работа стоит. Если что срочное, пусть ищут меня в термах.

Публий поклонился в ответ.

Выйдя в коридор, наместник размял лицо, на котором стыло выражение скуки и безразличия, — может, эксептор-консулар и не тот, кто предает римлян, но, пока он в пятерке, ничем нельзя его спугнуть — ни словом, ни взглядом косым. Скоро станет ясно, кто есть кто.

Термы располагались в левом крыле резиденции наместника — это был большой зал с двумя бассейнами, облицованными мрамором. В одном дрожало зеркало холодной воды, над другим вился пар. Опустившись в бассейн с горячей водой, Марций Турбон присел на среднюю ступеньку, выложенную гранитными плитками. Раб-банщик умастил спину и плечи презида благовонным маслом и принялся работать александрийской губкой.

— Не стесняйся, Альфен, — проворчал презид, — три сильнее, чтобы кожа покраснела!

Раб послушно приложил усилие. Еще один невольник принес чистую полотняную тунику, тогу и плащ.

— Довольно, — отстранил наместник Альфена и окунулся в воду.

Побултыхавшись, он вылез, прошлепал босыми ногами и вошел в холодную воду, смывая сонливость.