Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции - Денис Сдвижков

Главной ареной общественного служения интеллектуальных клерков в XX веке оставалось «воспитание нации». Одновременно с выходом памфлета Жюльена Бенда Третья республика после Первой мировой войны была названа «республикой профессоров». Возросшая общественно-политическая роль образованной элиты видна и в верхнем эшелоне власти: стоит вспомнить хотя бы занимавших высшие посты литературного критика Леона Блюма, профессора филологии Эдуарда Эррио или математика Поля Пенлеве. Роль духовных вождей нации берут на себя преподаватели лаицистской философии, особенно в привилегированных лицеях и высших школах.

С дискредитацией традиционных республиканцев после краха 1940 года и правых из‐за их сотрудничества с немцами при Виши модель левого интеллектуала уже однозначно вытеснила все остальные. Она определила эпоху «славного тридцатилетия» – 1945 года до «шока Солженицына» после выхода (1974) первого тома «Архипелага ГУЛАГа». После столкновений эпохи «Народного фронта», войны в Испании, оккупации и Сопротивления принцип «воинствующего вмешательства» на стороне определенной – левой – партии находит своего классического теоретика в лице не раз уже поминавшегося Жан-Поля Сартра и, что типично для Франции, как и для России, представлен в местных умных «толстых журналах» с «направлением», типа Esprit («Дух»/«Ум») и Les Temps modernes («Новое время»). Повод для подобного вмешательства давали в эти годы различные внутри- и внешнеполитические острые вопросы: глобальный вызов коммунизма с последовательным акцентом на его советском, китайском и кубинском вариантах; войны в Индокитае, Алжире и Вьетнаме и, конечно, студенческая революция с баррикадами в Париже в мае 1968 года.

Но универсальные моральные законы, носителями которых представляли себя интеллектуалы, очевидно приносились при этом в жертву партийному «воинствующему вмешательству». Тень Наполеона отомстила: искушение идеологией стало лейтмотивом кризиса, очевидного с середины 1980‐х. Общество начинает прозревать, что структура интеллектуалов проникнута «анахроническим и утерявшим чувство реальности духом привилегированного сообщества» (Раймон Арон). Вся классическая традиция «дрейфусаров» попадает под огонь критики. Ключевым понятием в общественных дискуссиях будущего становится скромность и возвращение в лоно среднего класса, не только явно напоминающие идеал modest civil servant по ту сторону Ла-Манша и Атлантики, но и прямо оттуда заимствующиеся (главным идеологом этой линии был Р. Арон).

Под влиянием кризиса понятие интеллектуалов в глобальном контексте проигрывает свою Столетнюю войну англосаксам и теряет французскую окраску. Интеллектуалы, или – часто с уточнением – западные интеллектуалы, подразумевают у нас теперь идеальный тип белых воротничков, американских brain eggs университетской элиты, вообще некоего усредненно-идеального Запада и в общественных дискуссиях служат антагонистами интеллигенции. Это характерно и для России (например, в противопоставлении «Русская интеллигенция и западный интеллектуализм»), и для всей Восточно-Центральной Европы. Характерное свидетельство: если раньше средневековых образованных клириков классического труда Ле Гоффа в Польше переводили, не моргнув глазом, как интеллигенцию (inteligencja), то теперь они intellektualiści (интеллектуалы).

Любовь на расстоянии – самая прочная. В истории польской интеллигенции за долгим отсутствием национального государства оно оценивалось безусловно положительно. «Взаимозависимость между идеей государства и интеллигенции» – составная часть проекта будущего нации, единой возрожденной Польши. Этот проект не отменял, но покрывал собой до 1918 года все другие – и либеральное гражданское общество, и социализм. Нормативная утопия интеллигенции имела одновременно национально-государственную и социальную окраску.

Польские 1860‐е тоже обозначают переломный момент, но в ином формате, нежели у наших шестидесятников первой версии. Год Январского восстания, 1863‐й, «был годом перелома польской жизни. До этого года – одна Польша, после него другая, Польша демократическая, Польша городской интеллигенции». Значение одного из главных питомников интеллигенции – чиновничества – в Царстве Польском практически сошло на нет по мере ликвидации польской автономии и ужесточения политики русификации всех государственных структур, которая достигла кульминации в 1880–90‐х годах при Александре III. Интеллигенция в Царстве Польском лишена и такой важной для развития образованного слоя остальной империи среды, как местное земское и городское самоуправление. Самоорганизация общества происходит тут в форме «национальной самопомощи» (samopomóc narodowa) – фактически гражданского общества, берущего на себя функции национального государства. За исключением раритетов аристократического меценатства, общественное делание стало в польской коллективной памяти неотъемлемой чертой портрета интеллигенции. Декадентство начала века или проходной во все времена пассивизм оставили в ней мало следов. Для новых поколений интеллигент «эпохи неволи» представлялся даже не кротом, а этаким деловитым пауком национальной истории: наряду с явным творческим трудом его незаметная роль – в создании социальной ткани (tkanka społeczna). Так структуры общения интеллигенции приобрели общенациональный и универсально-исторический смысл, а опыт «национальной самопомощи» еще не раз пригодился в XX веке.

В «нормальных» условиях после 1918 года, когда национальное государство наконец было отвоевано, общественная миссия интеллигенции стала меняться: вместо «хождения в народ» она шла теперь в экономику, сыновья романтиков стали менеджерами и предпринимателями. Это воспринималось как новая интеллигентская миссия формирования среднего сословия. Осознание понесенных жертв, одержанного триумфа и тем выплаченных «святых долгов» – выполненный завет романтизма доказать «историчность» нации – служили для самоапологии и самоканонизации интеллигенции, вошедших надолго в ее плоть и кровь. В результате, несмотря на все разочарования, большая часть польской интеллигенции принимала Вторую республику как свое государство. И современниками, и в ретроспективе она также воспринималась как «Польша интеллигентская» (Polska inteligentna). От президентов, инженера Габриэля Нарутовича, профессора химии Игнация Мосцицкого, или премьер-министра музыканта Игнация Падеревского до рядовых служащих государственное ядро складывалось из интеллигенции. В массе своей интеллигенты поддерживали правящее большинство. Государство, в свою очередь, платило интеллигенции тем же, обеспечивая несравнимую ни с ранним, ни с более поздним временем выгодную для знаек иерархию доходов.

Новомученики интеллигенции во время войны (около четверти образованной элиты погибло, а среди университетских профессоров это число доходит до 40%) и ее ведущая роль в растущей оппозиции коммунистическому режиму не давали уйти в прошлое традиционному образу тех, «кто мыслит и действует за всю нацию, а следовательно, руководит ею». Несмотря на глобальные структурные перемены в образовательной системе и социальном происхождении образованных, политическая романтика «Солидарности» вновь переносит интеллигенцию на столетие назад, снова организуются подпольные общественные инициативы – теперь под диссидентским слоганом społeczeństwo obywatelskie (гражданского общества). Историк интеллигенции Ежи Едлицкий участвовал, например, в подпольном обучении в рамках Товарищества научных курсов и реинкарнации Летучего университета времен раздела Польши. Представьте-ка в пандан, что советский историк интеллигенции Вера Романовна Лейкина-Свирская пошла в народ или, скажем, декабристовед Милица Васильевна Нечкина вышла на Сенатскую площадь…