Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом - Джереми Дронфилд

Поезд тронулся; настроение в вагоне, где ехали Фриц и Густав – а с ними и Стефан Хейман, и Густль Херцог, и еще многие друзья, – было подавленное. Дневной свет просачивался через щели в вагонных стенах, и Густав вытащил свой блокнот, стараясь, чтобы не увидели остальные. Заранее зная о переводе, он спрятал его под одеждой еще до того, как их отправили в изоляционный блок. Потрепанный маленький блокнот помогал ему не сойти с ума, хранил рассказ об их нынешней жизни, он не хотел бы лишиться его. Но, поскольку Фриц был рядом, Густав чувствовал, что готов ко всему.

«Все говорят, что нас везут на смерть[306], – писал он, – но мы с Фрицлем стараемся не опускать руки. Я себе повторяю, что человек умирает лишь раз».

Другой поезд, другое время…

Густав проснулся от солнца, просвечивавшего сквозь веки, и с новой силой ощутил вонь грязных, потных мужских тел, табака, кожи и машинного масла. В ушах стоял непрерывный стук вагонных колес и голоса, внезапно слившиеся в песню. Парни были в хорошем настроении, хоть и знали, что едут, быть может, на смерть. Густав потер шею, затекшую от неудобного положения на вещмешке, и нащупал свою винтовку, которая лежала рядом на полу.

Поднявшись и выглянув из вагона, он почувствовал на своем лице теплый летний ветерок и вдохнул аромат лугов, пробивавшийся сквозь дым локомотива. Мимо пролетали пшеничные поля, где золотые колосья поспевали к урожаю. Вдалеке поднимался в небо шпиль церковки, за ним – зеленые Бескидские горы, а еще дальше – причудливые контуры Бабьей Горы, горы ведьм. То был край его детства. После шести лет в Вене он казался волшебным, словно заново ожившее воспоминание.

Густава призвали в Имперскую Австрийскую армию весной 1912-го, когда ему исполнилось двадцать один[307]. Как уроженец Галиции он попал в 56-й пехотный полк, размещенный в окрестностях Кракова. Большинство молодых людей из числа трудящихся радовались армейской службе, так как она давала им возможность посмотреть мир, да и жить приходилось в весьма неплохих условиях. Многие из них были неграмотные, низкооплачиваемые работники, никогда не выезжавшие дальше соседней деревни. В Галиции большинство не говорило по-немецки, даже времени они сказать не могли[308]. Густав выделялся на фоне остальных новобранцев: он успел пожить в Вене, говорил на немецком и на польском, но работал подмастерьем мебельщика и был беден, а армия гарантировала в этом смысле определенную стабильность. Внешний антураж тоже производил впечатление: Австрийская империя когда-то была величайшей в Европе, и до сих пор в ее армии сохранялись гусары и драгуны, яркая, нарядная форма и традиции роскошных парадов с флагами, украшенными двуглавым орлом, развевающимися над войсками.

Для Густава военная служба означала возвращение в родные края, где ему предстояло два года провести в гарнизоне к северу от Бескидских гор, на полпути между родным Заблочьем и городом под названием Освенцим – красивым и процветающим, но в целом ничем не приметным местом на прусской границе. Два года он жил в казармах: парады, начищенные сапоги и пряжки, время от времени полевые упражнения и маневры. А потом, в 1914 году, когда призывники 1912-го уже рассчитывали уволиться и вернуться на свои фермы и в мастерские, утвердившись в своей мужественности, разразилась война.

56-й пехотный полк мобилизовали и вместе с остатками 12-й пехотной дивизии отправили на железнодорожный вокзал, откуда перевезли в укрепленный Пшемысль[309] (Перемышль), откуда планировалось начать наступление на русские территории[310]. Густав с товарищами бодрым шагом маршировали с тяжелыми вещмешками на спине под грохот оркестра, исполнявшего боевые марши, в нарядных серых мундирах с зеленой грудью, улыбаясь из-под нафабренных усов девушкам, что махали им с обочин руками, довольные собой так, как бывает только в молодости. Они собирались гнать русских до самого Санкт-Петербурга.

Через пять дней шаг их уже не пружинил: сказалась поездка в товарных вагонах и долгий, тяжелый марш с двадцатикилограммовыми вещмешками, зимним обмундированием, закрепленным поверх них, боеприпасами, лопатами и пайками на несколько дней, с плечами, натертыми от ремней винтовок, и ногами, сбитыми в кровь. Капрал Густав Кляйнман и его товарищи по взводу мечтали только об ужине и кровати, а никак не о битве. Но ничего из этого они не получили. Они двигались на город Люблин, где им предстояло объединиться с прусским авангардом, подходившим с севера. Полки на левом фланге наткнулись на яростное сопротивление русских и понесли серьезные потери, но 56-й в боях не участвовал – они просто шли и шли, все дальше в глубь русской территории[311].

* * *

Густав поудобней устроил раненую ногу. Галисийские морозы расписали инеем окна, на земле лежал глубокий снег.

За раскаленным летом последовали унылая осень и проклятая зима. Хотя русская армия в беспорядке отступала, командование австрийскими войсками велось из рук вон плохо, а Германия почти не помогала. Вскоре русские восстановили силы и начали отвоевывать свою землю[312]. Австрийские войска несли поражения по всему фронту.

Гражданское население ударилось в панику, на железнодорожных вокзалах и на дорогах толпами скапливались беженцы. Больше всего боялись евреи; всем были известны драконовские антисемитские законы царской России. Собственно, большинство евреев Галиции были потомками тех, кто бежал от русских погромов. Продвигаясь вперед, русская армия экспроприировала у евреев их собственность и отнимала деньги, угрожая расправами. Евреев смещали с государственных должностей, а некоторых брали в заложники и отправляли в Россию[313]. Беженцы устремились на запад и на юг, в сердце Австро-Венгрии. Сначала они искали прибежища в Кракове, но осенью стало ясно, что и он под угрозой, поэтому беженцы стали перебираться в Вену. Власти устроили для них посадочные станции в Вадовице и Освенциме.