Mischling. Чужекровка - Аффинити Конар

Изобрази обезьянку, подсказала мама. Достоинства в ней маловато, я понимаю, зато этот недостаток компенсируется сообразительностью. Ты должна быть умной.

Тут на подоконник прямо напротив меня, буквально в паре метров, приземлился голубь и начал молиться. Он был окольцован; серебристый ободок на лапке указывал, что голубь либо подопытный, либо почтовый, либо декоративный. Я могла отождествить себя с любым.

– Изображу голубя, – решила я.

– У голубей превосходная память, – одобрительно прошептал дедушка. – Они находят дорогу, спасают, дают надежду. – И добавил: – И это замечательно. Все будет хорошо.

– Прекрасный выбор, – согласилась мама и эхом повторила: – Все будет хорошо.

Но мне даже не удалось поднять руку, чтобы показать взмах крыла. От малейшего движения пальца меня насквозь пронзала нестерпимая боль. Я спросила: как же эта игра поможет мне выжить, если она меня не принимает? Но голоса растворились. Свидетели падения, они, как мне думалось, и сами канули в небытие – туда, где вечный покой.

Именно так я осознала, что еще жива: до покоя мне было бесконечно далеко.

Тем не менее, когда голоса давно уже отзвучали, я продолжила игру. Изобрази мышь, приказывала я себе. Изобрази лису, оленя, слона. Я нараспев проговаривала Систематику Живой Природы, заканчивая этот перечень, как молитву. Звучало это так: вид, род, семейство, отряд, класс, тип, царство, и все будет хорошо.

Когда я подняла голову от одеяла, впереди и позади простирались все части света; по обеим сторонам дороги крыльями голубки раскинулись заснеженные равнины. Марш обреченных еле-еле продолжал свой путь; вдалеке конвоиры по-прежнему истязали наших собратьев-узников, и у нас в головах застряли звуки отчаяния. Бескрайняя пустошь выбрала нас, но мы об этом не просили. Медленно, очень медленно влачились мы по этой вечной земле, ожидая конца, как никогда прежде; мы льнули к зиме, вспоминая, что у нас под ногами таится пульс и шепот весеннего цветения. Я знала, что обязана уберечь Феликса, провести его сквозь будущую весну. Без него я даже не ориентировалась в пространстве.

Привязки к местности для меня не существовало. Феликс мог сколько угодно мне втолковывать, что мы находимся в лесах близ деревни Старе Ставы, совсем недалеко от Освенцима. Но для меня это был пустой звук. А вот Систематика Живой Природы пустым звуком не была.

Мы брели вдоль реки совсем как звери. Отделившись от марша обреченных, мы родились заново. Наши инстинкты перестроились и теперь без труда приспособились к звериным тропам. Феликс стал медведем – это фуражир и заступник, грозный, загадочный, не поддающийся дрессировке. Я стала шакалом: это скорбный зверек, смышленый, вороватый, привычный к разрушению и запустению. Мы изголодались и брели наобум. Какой-то час отделял нас от марша смерти. То есть мне представлялось, что мы спаслись всего час назад. А вообще я уже сомневалась в существовании времени.

Понятно, что тащить меня было тяжко, у Феликса руки покрылись кровавыми мозолями, но он как ни в чем не бывало сыпал рассказами о своем любимом городе.

Я даже не спросила, что это за город. Мысли мои были совсем о другом. Единственное, что я поняла: город пал, фабрики заброшены, книги сожжены, синагоги приспособлены под оружейное производство, а захлебнувшееся от невзгод население просто исчезло. Но Феликс, черепашьим шагом продвигаясь вперед, твердил, что там по-прежнему светит солнце, обещал показать мне памятные места. Рассказывал, что там в чести доброта и ценится прекрасное. Я понимала: таким способом он хочет меня убедить, что мы должны начать там новую жизнь, как брат с сестрой, вместе со своими близнецами: призраком-сестрой и призраком-братом, а еще внушить, что я теперь буду совсем другой девчонкой, которая перестанет думать, что язык у нее сделан из пепла. Эта девчонка появится не вот-вот, а в будущем, и при мысли о ней у меня потеплело на душе.

– И настанет день, – заключил Феликс, потрясая лиловым от холода кулаком, – когда мы уйдем из этого чудо-города на поиски нацистов и заставим их платить по счетам. Но после каждой удачной поимки мы будем возвращаться в город, достойный таких героев, как мы.

– Твои планы насчет этого города меня не убеждают, – заметила я.

Мы оказались в лесной чаще; в ушах журчала промерзшая река.

– А кто сказал, что я стараюсь тебя убедить? – бросил он.

Выпустив угол одеяла, Феликс с преувеличенным отвращением вытер ладони. Из котомки, собранной для нас Бруной, он достал картофелину и две бутылки воды, которые опустил на землю рядом со мной. Я смотрела ему в спину: он удалялся, медвежья шуба мелькала среди деревьев и превращалась в размытое пятно, а потом и в пылинку. Мой палец указывал в ту сторону. После выхода из теплушки я не слышала слов прощания. Сейчас впервые появилась возможность проститься по-человечески, но даже в этом мне было отказано. Я не кричала ему вслед, даже не хныкала. А лишь смотрела на глупое солнце, стоявшее в вышине.

Оно смахивало на ребенка, виновато засунувшего руки в карманы. Если у солнца есть совесть, то, наверное, грех ею не воспользоваться. Казалось бы, смотри на него подольше – и зрение обретет прежнюю остроту.

Ибо пелена, затянувшая мой глаз, который изуродовал Менгеле, с каждым днем становилась все плотнее: вокруг очертаний всех предметов теперь плясала черная тень. Вокруг моих башмаков. Вокруг кружки, шапки. Вокруг наших котомок. Я так и не поняла, чего она добивается, эта тень. Почему цепляется за все самое насущное? Не пора ли бросить такие шутки?

– Нет, Стася… не могу я тебя бросить.

Он вернулся и услышал, как я по привычке говорю сама с собой.

Когда Феликс протянул мне руку, оказалось, что вездесущая чернота прицепилась и к ней.

– Ушел – и только время потерял, – продолжал он. – Да еще столько же назад плелся. По справедливости, сейчас твоя очередь меня на одеяле тащить, да что с тебя возьмешь? Что предлагаешь теперь делать?

Я пообещала, что буду его смешить.

– Не сомневаюсь, – процедил он. – Но, хочу верить, к месту?

Он помог мне подняться. У него едва хватило сил на такое простейшее действие: он согнулся в три погибели, как-то весь перекрутился, взял меня за руку мокрыми ладонями и чуть заметно содрогнулся, а когда сумел улыбнуться, с бровей посыпался иней.

– Ради Перль, – сказал Феликс и нетерпеливым жестом приказал мне шевелить ногами.

Я представляла, как танцует моя сестра. Как отбивает подошвами ритм, как прихлопывает в такт. Все движения выполнялись попарно, с повтором.

Сейчас пойду, говорила я себе. Один шажок, за ним второй. Один – вместе с солнцем, второй – через сугроб. Нужно идти в память о Перль, чей каждый шаг был проникнут музыкой и мог остаться в веках, если бы только Менгеле выполнил свое обещание сделать бессмертными нас обеих. От этой мысли у меня вновь отказали ноги. Но стоять было смерти подобно. Пришлось начинать заново.