Пограничники Берии. «Зеленоголовых в плен не брать!» - Владимир Першанин

Дороги они перекрыли. На перекрестках дежурили мотоциклы и легкие бронемашины. Приходилось снова углубляться в лес, сырой, неуютный. В низинах по колено стояла вода, а на скользких горных тропах сорвались в обрыв еще двое бойцов.

Исчезали одни люди (в основном местные), присоединялись мелкие группы других. Старались не заходить без нужды в хутора. Добирали остатки крупы, зарезали двух ослабевших лошадей. Изредка приходилось посылать людей в хутора, рискуя, что их выдадут немцам.

Начфин отряда выделял деньги для покупки продуктов, но местные жители, умевшие считать рубли, мялись, жаловались на бедность и дружно убеждали бойцов поскорее уносить ноги, пока не нагрянули немцы. Порой возвращались с пустыми руками.

Разозлившийся не на шутку Зимин послал старшину Будько, Николая Мальцева, Грицевича и еще двоих бойцов вместе с беспалым здоровяком Лыковым. Знал, кого посылать.

Яков Павлович собрал жителей маленького хуторка, положил на лавку пачку червонцев и перечислил:

– Треба мясо либо сало, картошка, хлеб, молоко. Барсучий или гусиный жир для раненых.

– Ты слово «треба» забудь, – посоветовал рослый хуторянин в добротной польской куртке и армейских яловых сапогах. – Нет у нас ничего, кроме яблок на ветках. Корзину или две продадим, так и быть. И сматывайтесь, пока германец не пришел. Мы вас не выдадим, так и быть, но Советская власть кончилась. Немцы уже во Львове, и возврата не будет.

Он что-то сказал женщинам, повернулся, чтобы уйти, но Зиновий Лыков с перемотанной правой рукой, обозленный от боли и голодухи, с силой наступил ему на носок сапога своим разбитым башмаком сорок пятого размера.

– А ну стой, рожа фашистская! Тебя товарищ старшина никуда не отпускал.

Хуторянин оттолкнул Лыкова.

– Смотри, вторую клешню потеряешь!

Мальцев, встряхнув его за шиворот, посадил на траву.

– Сымай, сукин сын, красноармейские сапоги! Живее! – командовал Лыков.

У крайнего дома появились трое молодых мужиков с винтовками. Одна из женщин заголосила:

– Спасайте, сынки!

Мальцев вскинул автомат, Будько вытянул маузер, а Василь Грицевич умостив винтовку на сруб колодца, предупредил женщин:

– Поберегите сынков. Я без промаха любого свалю.

Несколько минут длилась напряженная пауза, невыгодная для красноармейцев. Неизвестно, кто прибежит еще. Грицевич выцеливал наиболее агрессивного из парней, палец лежал на спусковом крючке.

– Уходите, хлопцы, от греха, – добродушно посоветовал Яков Павлович Будько. – Война не шутка, а пулю не воротишь. И хутор сгорит, и новые кресты на кладбище появятся.

Обстановка немного разрядилась. В обмен на червонцы жители вынесли корзину прошлогодней вялой картошки, несколько брусков желтого, твердого, как подошва, сала. Добавили горку сморщенной свеклы и редьки.

– Больше ничего нет? – спросил Будько.

– Нема. Германцы все забрали. Вон яблок натрясите в свои мешки.

– Ладно, пять минут у нас есть, – сообщил старшина. – Будем дезертиров искать и краденое военное имущество. Мародеров к стенке! Церемониться с ними нечего.

Будько потерял терпение. Возвращение группы ждали три сотни голодных ртов, раненые, мечтавшие заглушить боль хоть на часок стаканом самогона. Хуторяне поняли грозившую опасность. Если с маузером, то из НКВД! Перевернут все вверх дном, а награбленного военного барахла в любом хуторе хватало.

Чтобы не дразнить москалей, погрузили на повозку мешка три картошки, пригнали двух овец, худых, запаршивевших – жрите, не жалко! Принесли немного хлеба и перелили в приготовленную канистру литров восемь самогона.

Зиновий Лыков пытался забрать сапоги – ведь наши, советские, с погибшего сняты! Но Будько запретил:

– Не доводи людей. Разойдемся миром.

Едва ушли из хутора, там началась свара, делили пачку червонцев. Громче всех кричали женщины, вырывая друг у друга банкноты. Посмеялись, но вскоре стало не до смеха.

Когда отошли километра на два, хлопнули выстрелы. Азартно палили из-за деревьев, особенно не целясь, но патронов не жалели. Ахнул, схватившись за ногу выше колена, молодой красноармеец. Рана хоть и вскользь, но кровь мгновенно пропитала штанину. Пришлось остановиться, перевязать ногу выше колена.

Грицевич что-то выцелил в лесу и три раза выстрелил. Напугал или попал – непонятно, но стрельба прекратилась. А Лыков, получивший как покалеченный стакан самогона (молодой красноармеец отказался), бурчал:

– Надо было сапоги забрать. Паскуды, а не люди.

Старшине надоело его слушать.

– Они на своей земле, а мы сюда за тысячу верст приперлись. Помолчи лучше.

– Значит, мы их напрасно от буржуазии освобождали? Ты мне ответь, старшина!

– Закрой поддувало, – оборвал его Мальцев. – Иди вперед, наблюдай за дорогой.

* * *

Варили в ведрах и котлах суп из двух мосластых овец, добавляя для навара накрошенное сало, молодые грибы. Раненые получили по половине кружки самогона, остальное забрала для дезинфекции ран начальник санчасти Руденко.

По ее приказу санитары из сельских ребят собирали листья чистотела, молодую крапиву, подорожник, еще какие-то травы, хоть как-то способные помочь раненым.

Закончился йод. Бинты стирали и перестирывали, собрав все имевшиеся у бойцов мыло. Раненые оставались главной проблемой. Умирали, несмотря на удачно сделанные операции: обострялись абсцессы в простреленных легких, возникала гангрена, и приходилось без наркоза пилить кости.

Пришел на перевязку Зиновий Лыков. Культи пальцев и глубокая рана заживали на удивление быстро.

– Чем от тебя так пахнет? – поморщилась медсестра Ольга Голубева. – Застудился?

Старший сержант помялся и рассказал, что раза три в день промывает рану мочой. Снова сделал комплимент, но хорошенькая медсестра отвернула нос. Зиновий Лыков казался ей по-деревенски неотесанным.

Федор Кондратьев, которого подталкивал Журавлев, почистился, побрился и пришел наконец к капитану Руденко. Не просто так, вручил начатый флакон «шипра».

– Подарок, что ли? – блеснула глазами Наталья Викторовна.

– Подарок… то бишь нет. Раненым для обеззараживания.

– Вон что… а я думала.

– Возьмите себе, если нравится, – простодушно предложил Кондратьев.

Волевой, смелый мужик, не побоявшийся кинуться на танк с самодельной миной, Федор терялся перед женщиной, которая нравилась ему и которая была сама неравнодушна к долговязому капитану. Немного поспорив, одеколон отдали в аптечку для раненых, а Руденко пригласила вечером капитана на чай.

Это был день отдыха. Измученным застуженным людям со сбитыми ногами дали наконец возможность поспать, помыться, починить обувь. Половина из оставшихся в строю имели легкие ранения, ушибы, контузии.