Клуб юных вдов - Александра Коутс

Осторожно открываю входную дверь. В домике темно и тихо. Я боюсь включать верхний свет. Поэтому достаю из рюкзака свечку и зажигаю ее от спичек, украденных из папиного не слишком секретного тайника в кабинете.

Быстро обхожу кухню, проводя рукой по столешнице, по полированной стойке, по новой плите и большой металлической мойке. Ладонью я чувствую прохладу свежепокрашенных стен, гладкость балясин лестницы, ведущей на второй этаж.

Свечка отбрасывает блики на выпуклые потолочные балки, на уютную зону отдыха, на стиральную и сушильную машины у стены, поставленные друг на друга. Я медленно иду к спальне, где стоит новая широкая кровать. Лампы на прикроватных тумбочках подобраны с большим вкусом, гардеробная теперь проходная, дверцы в обоих торцах, как и мечтал Ной.

Сбрасываю с себя одежду и ложусь на мягкое покрывало. В открытые окна с шелестом врывается свежий ветерок, и по спине вдруг бегут мурашки. Шторы. Наверняка Молли помогла. Митч не смог бы все это сделать сам.

У меня тяжелеют веки, слипаются глаза. Голова нежится на подушке. Я вожу рукой с той стороны, где был Ной, и представляю, будто могу чувствовать стройные изгибы его тела, мягкую линию подбородка. Представляю, что он лежит на боку рядом со мной, забросив руку мне на талию, и, как всегда, целует меня в макушку.

Из глаз струятся слезы, и я не сдерживаю их. Меня трясет от изнеможения, как будто я только что взобралась на вершину горы или переплыла штормовое море. Вскоре сказочные видения исчезают, и не остается ничего, только я и тьма, пустота, в которой я плыву, прежде чем заснуть.

Вой сирен.

– Я нашел тебя. Оранжевые всполохи. Красные. Чернота.

Стена. Движется. Невыносимый жар.

– Все в порядке. Ты в безопасности. Меня сложили вдвое. Перекинули через плечо.

Легкие слиплись.

Горло как открытая рана.

– Я нашел тебя.

Чьи-то руки у меня на спине, на ногах.

Ночное небо кружится в диком вихре.

Оранжевые всполохи.

На помощь.

Красные.

На помощь.

На помощь.

Помогите мне.

Чернота.

– Ну, вот ты и пришла в себя.

Ощущение такое, будто мою голову резали ножами, царапали когтями и драли клыками, причем одновременно. Глаза жжет, все кажется размытым. Хочу поднести руки к вискам, но это движение тоже вызывает острую боль – на этот раз в груди. Я в комнате с бледно-желтыми стенами.

– Осторожнее, – бросается ко мне папа.

– Что? – Я закашливаюсь. Пытаюсь сесть, но сил хватает только чтобы приподнять голову. Снова откидываюсь на подушку. Во рту странный неестественный привкус – то ли машинного масла, то ли яда, то ли металла.

– Лежи спокойно, не двигайся. – Папа похлопывает по моему колену, будто ласкает спящую кошку. – С тобой все в порядке. Слава богу, с тобой все хорошо.

– Что случилось? – Безболезненно я могу двигать только глазами, поэтому активно этим и занимаюсь, жадно изучая обстановку.

В комнате два окна, по сторонам развешаны фотографии в рамках. Парусники. Девочка с воздушным шариком у океана. Натюрморт с фруктами и чайником.

– Ты в больнице, – отвечает папа.

Он барабанит пальцами по подлокотникам кресла, словно играет на воображаемом пианино.

– Это я поняла, – говорю я.

Глядя в окно, пытаюсь прикинуть, который сейчас час, но не понимаю, где солнце. Хотя какая разница, это мне все равно не поможет. В сознании на мгновение вплывают жуткие картины. Я закрываю глаза.

Огонь. Дым. Митч.

– Митч, – хриплю я.

– С ним все хорошо, – торопится сказать папа. – Все целы. Это была случайность.

– Что было случайностью? – спрашиваю я. Папа смотрит на меня так, будто ему хочется, чтобы он моргнул – и мы оба исчезли.

– Пожар, – тихо отвечает он. – Ты не погасила свечку. Загорелась штора. Слава богу, Митч подоспел вовремя и спас тебя.

Я открываю глаза. На потолке мокрое пятно. Оно похоже на круассан.

– Что тебе дать? Пить хочешь? – Передо мной мелькает розовый пластиковый поднос. Папа подносит к губам розовую чашку с такой же розовой соломинкой, и я делаю глоток. – Пока хватит, – останавливает меня он, и я выпускаю соломинку.

Я шевелю пальцами ног. Ощупываю руки. Все цело, но все болит.

– С тобой все в порядке, – говорит папа, беря меня за руку. – Ты надышалась дымом, но цела и невредима.

Подмышки покалывает от выступившего пота, и это странно, потому что на мне нет ничего, кроме бесформенной хлопчатобумажной сорочки, а накрыта я тонкой больничной простыней. Руки и ноги покрыты гусиной кожей.

– Пап, – вдыхаю я.

– Отдыхай, – отвечает он, его голос звучит тихо и глухо от сдерживаемых чувств. – У тебя куча времени.

Я хочу повернуть голову, чтобы взглянуть на него, но мешает боль в шее. Это и к лучшему, ведь когда я увижу, как он смотрит на меня, обязательно расплачусь.

– Я все испортила, – шепчу я. – Дом. Отношения с Митчем.

С Колином.

– Ничего подобного, – возражает папа, гладя мою руку большим пальцем. – Дом цел. Огонь не пошел дальше спальни. Самое главное, что ты в порядке. Ясно?

Я понимаю, что он просто успокаивает меня, но я-то успокаиваться не хочу. Мне хочется вскочить. Хочется орать во все горло, вопить и крушить все вокруг. Хочется, чтобы в этой стерильной палате, в этих крашеных стенах, в этом счастливом мире царил такой же беспорядок, как в моей измотанной и сломленной душе.

Я закрываю глаза, и на щеку скатывается несколько запоздалых слезинок. Медленно вдыхаю и выдыхаю, проверяя возможности своих легких. И жду, когда пройдет ярость.

– Как у тебя это получилось? – спрашиваю я, не открывая глаз.

– Что получилось? – не понимает папа.

– Ну, когда мама… – отвечаю я. – Ты не расклеился. Ты был сильным.

Я слышу, как папа дышит – шумно и резко. Открываю глаза и вижу, что его взгляд устремлен в окно. За окном проплывает паром, величественный и спокойный.

– Я не был сильным, – наконец говорит папа. – Я разваливался на части каждый день.

Мысленно переношусь в наш дом, пустой, неестественно тихий. Сдавленные рыдания за стеной. Папа, с утомленными красными глазами, готовит мне завтрак. Везет меня в школу, не забывая взять ранец, помня о моих тренировках по футболу и отборочных соревнованиях. За ужином – легкий оживленный разговор. «Как прошел день?».