Вариант шедевра - Михаил Любимов

В ресторане висело объявление, запрещающее полочанам являться в пижамах и майках, у храма висела тяжеловесная надпись: «Пешеходное хождение запрещено!», у выезда из города на дороге мирно писали дети.

Захотелось эклер в «Патиссери франсез».

28 июля 1970 года.

И грянул последний ужин вблизи Смоленска, когда впереди реки Можайского молока и огни растленной столицы, – палатка уже приелась, в голову лезли ванны с пенистым болгарским «бадузаном», презираемая когда-то широкая тахта, устланная крахмальными простынями, и нормальный газовый огнь, не вытекавший из баллона через микроскопическую дырочку, которую постоянно забивали природные стихии. Прекрасная дама сделала из палатки храм чистоты, вымыла все и вытерла, превратила в Георгиевский зал, и трапеза была обильна и вкусна, и сладки речи и предвкушенья столичных чудес. Я люблю комфорт, но, увы, где-то в глубине души таится червь, враг чистоты и порядка. Мы не моемся годами, обросли насквозь лишаем и кровавыми зубами ногти яростно сгрызаем! Как же еще объяснить, что в одно мгновение, где бы я ни появлялся, образцовый порядок превращается в хаос, белая скатерть покрывается жирными пятнами, у ног лежат крошки и рыбные скелеты, все вещи меняют свои вековые места, все теряется, скрывается, опоганивается, деформируется, и нет нирваны, и уже не штиль, а шторм…

Первая рюмка прошла легко, как поцелуй в щечку, но вскоре улыбка моей Тамары потухла, глаза заблуждали по палатке, на личике появились скорбные складки и не в силах сдержать своей горькой печали, она зарыдала (слезы скатывались на резиновый пол, иначе бы они прошли сквозь земной шар и захлестнули Ниагару).

– Ты грязнуля! – прогремело сквозь слезы, сверкнула молния, от грома с дерева свалился медведь, в голову полетел граненый стакан и врезался в бледный лоб, набив синюю шишку.

Такого рукоприкладства я ранее от дам никогда не испытывал, разве что однажды одна соблазнительная актриса в ресторане Дома кино разбила бокал о мою голову (мы были влюблены и поспорили, сможет ли она это сделать). Кровь взбудоражила всех пьянчуг вокруг, вдали сидела Виктория Федорова, и это делало эпизод историческим[58]. Возвращение в Москву напоминало жизнь: машину вдруг затрясло, постепенно стали отвинчиваться разные детали. Особенно запомнилась некая «бобина», повисшая грустно на проводах, затем вышла из строя коробка передач, и я ехал только на третьей, дрожа перед светофорами. Только бы не красный! В пути нам помогали советами приблудные пьяницы, о причинах вибрации горячо спорили (лопнул картер сцепления), к гаражу подтянули на тросе.

Через несколько дней мы подали документы в загс, и прожили счастливо десять лет.

Да будут ангелы летать над нашим домом.

Ладно, ладно, думал я, Бог с ними, с разводом и потухшей карьерой, не сошелся свет клином на КГБ, надо писать, надо затмить популярнейшего Юлиана Семенова невиданными откровениями прямо из недр секретной службы (я не представлял, насколько беспощадна цензура). Родился сценарий фильма о разведчиках, с названием из Уитмена, которого вроде бы любил Сын Сапожника. («Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил», – где-то на пленуме вождь процитировал эти строчки поэта в подкрепление тезиса о могуществе большевиков). По сценарию герой, расставшись с любимой, уехал в Испанию на войну с Франко, потом Отечественная и подвиги в немецком тылу. После войны нелегальная жизнь в Англии, где, рискуя жизнью, герой спас из когтей британской разведки старого друга – профессора, естественно, рассеянного, как повелось у нас со времен Тимирязева, но тем не менее женатого, на бывшей возлюбленной героя. Чем не шекспировские страсти? Вскоре явилась на свет суровая проза: повесть «Belle amour» – там разведчик-бизнесмен соблазнил жену лорда, но настолько вжился в роль, что намертво влюбился, а в результате погиб одноногий нелегал, храбрец и орденоносец Генри, тоже трудившийся в тылу врага со времен Испании. Тема испанской войны и особенно подвиги добровольцев меня всегда волновали, я чувствовал, что те люди были искренни, начинены романтическим порохом, солидарны друг с другом. Это подкрепляло мысль о жизненности коммунистических идей, и Великая Иллюзия, уже сгоревшая в пражских кострах, порой снова выныривала из глубин и щекотала нервы.

Все шедевры я относил другу дома незабвенному Виктору Николаевичу Ильину, секретарю Союза советских писателей, причем не по каким-нибудь, а по оргвопросам. В боевые тридцатые годы отец работал с Ильиным в СПО (секретно-политическом отделе), они тесно дружили. В 1938 папу посадили. Как гласит предание, Ильин, дежуривший однажды по СПО (секретно-политический отдел ОПТУ), зашел к шефу отдела с отцовским делом и умело его доложил: мол, какой он, к черту, троцкист, если толком не знает, кто такой Троцкий, это и на политзанятиях чувствовалось. Шеф дал команду, отца выпустили, выгнали из органов, но пристроили в Киеве уполномоченным по мерам, весам и измерительным приборам.

История генерала Виктора Ильина описана и Солженицыным, и Войновичем, и многими другими, в 1942 году его на девять лет засадил в одиночку шеф безопасности, его близкий друг Виктор Абакумов за несогласие с разработкой органами знакомому ему генерала авиации (в конце жизни Виктор Николаевич говорил: «Знаешь, сейчас мне кажется, что Витя просто хотел спасти мне жизнь, поэтому он не допустил ни суда, ни следствия – иначе бы меня точно расстреляли!»). Ильин пришел к нам домой в Москве году в пятьдесят четвертом с выпавшими зубами, тогда он работал прорабом на стройке, но вскоре, как бывший куратор культуры в ОГПУ-НКВД, комиссар второго ранга (генерал-майор), человек начитанный и умный, был брошен на разноликое писательское стадо. Пройдя тюрьму, Ильин остался коммунистом (думаю, что искренне, хотя с началом перестройки у него появилось много сомнений) и патриотом органов. Любил вспоминать службу в кавалерии во время гражданской, наша семья традиционно посещала его дом в день рождения, где отец, чуть выпив, радовал гостей своим приятным тенором («Не счесть алмазов в каменных пещерах» и даже «Пока земля еще вертится» Окуджавы – отец шел в ногу со временем).