Несчастный случай - Лиза Гарднер

Куинси снова кивнул. Гленда видела, что ему это нравится.

— Как насчет запасного варианта? Должны же быть способы обойти защиту? Например, у домовладельца может оказаться рука в гипсе. Или он порежет палец, что приведет к временному изменению отпечатка. Компания должна предусматривать такие случаи.

— Специалисты компании подумали и об этом, и о многом другом. Их ребята изобретательнее вас, Куинси. В файл занесены отпечатки всех десяти пальцев. Так что хозяин попадет домой, даже если у него останется только один палец.

Куинси качнулся на каблуках. Наконец-то ей удалось произвести на него впечатление.

— Почему я не купил такую? — пробормотал он.

— Покупателями могли стать только корпорации. Частные лица получили разрешение на приобретение только сейчас. — Гленда набрала пин-код, приложила к сканеру указательный палец и открыла переднюю дверь. Вернувшись в дом, она сказала: — Итак, у нас первоклассная охранная система, камеры слежения, установленные почти во всех комнатах, и прослушка телефонной линии. А если наш таинственный незнакомец все же проникнет в дом, пройдя все эти препятствия, то у меня есть еще вот это. — Гленда похлопала по плечевой кобуре.

— Неплохо. Но имейте в виду, что моя бывшая жена тоже верила в надежность охранных систем, занималась на вечерних курсах самообороны и определенно не была наивной простушкой.

— Она не ждала беды. А я готова ко всему. Не стоит недооценивать меня.

— Я не стану вас недооценивать, если вы пообещаете не недооценивать его.

Куинси невесело усмехнулся. Странно, но это движение уголков губ лишь придало его лицу грустное выражение. Только теперь Гленда вдруг поняла, что он обеспокоен. По-настоящему обеспокоен. Но понимает ли это сам Куинси?

— Куда вы собираетесь? — уже более мягким тоном спросила она.

— Мы уедем из города. Дочь сейчас заканчивает свои дела. Рейни решает кое-какие вопросы. Отправляемся завтра утром. Здесь мы на виду. Он слишком многое о нас знает. О том, где мы живем. О наших семьях. О наших друзьях. Надеюсь лишить его этого преимущества.

— Неплохая мысль.

— Я же эксперт. Спросите у Бетти. Или у Мэнди.

— Куинси…

— Мне надо идти.

— Что мы скажем полиции Филадельфии?

— Скажите, что я забочусь о своей дочери. Буду на связи.

— Место преступления… — начала Гленда. — Вы же знаете, что у них будут вопросы. Он молчал.

— Куинси, там все подстроено. Вас подставили. Я это знаю, но полицейские не знают. Ваше исчезновение будет интерпретировано как еще одно указание на то, что ее убили вы. В конце концов, кто лучше федерального агента сумеет инсценировать сцену убийства?

— Знаю.

— И еще та записка… Оставить ее в брюшной полости… Это… очень жестоко, Куинси. И говорит не в вашу пользу. В этом есть что-то личное.

— Анализ записки уже готов? — резко спросил он. Она покачала головой:

— Нет, еще слишком рано. Я лишь хочу сказать, что записка не убедит их в вашей невиновности. По крайней мере не убедит полностью. В конце концов, вы бывший супруг, а значит, подозреваемый номер один.

— Я не убивал Элизабет.

— Конечно, нет!

— Поверьте, Гленда. Вы хороший агент. Я не убивал ее. Она помолчала. В Бюро тупых не держат, и Гленда, разумеется, не могла не заметить, что в его словах кроется подтекст.

— Есть что-то еще, верно?

— Этот человек… он очень, очень умен.

— Как бы умен он ни был, нам встречались не глупее. Мы возьмем его.

— Вы так полагаете? Я просмотрел все свои старые дела. Никаких следов. Ничего. Гленда, повторяю еще раз: не оставайтесь здесь одна.

— Все будет в порядке.

— Думаю, вы не понимаете. Я вывожу дочь из игры. Ее он не достанет, так что можно только гадать, на кого придется следующий удар.

Нью-йоркский университет, Нью-Йорк

— Не могу поверить, что ее больше нет.

Кимберли сидела в кабинете профессора Эндрюса. Последние лучи солнца медленно угасали, уступая место мягким серым сумеркам. Первый День. Так назвала Кимберли этот четверг. Первый День без матери. Пальцы вцепились в жесткое сиденье старого стула, как будто это могло помочь удержать этот день, не дать ему закончиться. За Первым Днем последует Второй День, Третий, Четвертый… Потом пойдут месяцы. Второй, Третий, Четвертый… Потом годы… По ее щекам текли слезы.

Кимберли пришла сюда с твердым намерением вести себя сдержанно, по-деловому, профессионально. Ей придется уехать из города. Она коротко расскажет профессору о событиях последних дней. Потом уведомит его о том, что обстоятельства вынуждают ее отказаться от интернатуры. С достоинством. Твердо. Без эмоций. Таковы были ее намерения. Черт возьми, она же почти магистр. Она похоронила сестру, а теперь вот и мать. Она уже перестала быть молодой женщиной, даже если и была ею когда-то.

Кимберли вошла в теплый тесноватый кабинет с беспорядочно наваленными там и тут кипами бумаг и засыхающими в горшках цветами, и от ее решительности, собранности и самообладания ничего не осталось. Глаза наполнились слезами. Она стояла перед человеком, которого уважала почти так же, как отца, и из ее рта вылетали кусочки и обрывки того, что должно было быть изложено сухо и коротко. И замолчала только тогда, когда от рыданий перехватило горло.

Доктор Эндрюс подвел ее к стулу. Принес стакан воды. Потом сел по другую сторону заваленного бумагами стола, сложил руки и стал терпеливо ждать, пока Кимберли успокоится. Он не произносил обычных в таких случаях банальностей, не выражал сочувствия, не вздыхал и не гладил ее по плечу — не его стиль.

За десять лет работы в университете доктор Маркус Эндрюс снискал себе репутацию человека, способного одним лишь взглядом своих холодных голубых глаз доводить до слез самых блестящих кандидатов на степень доктора философии. Его возраст, если верить слухам, колебался где-то между шестьюдесятью и бесконечностью. Редеющие седые волосы, постоянно нахмуренные брови и склонность к твиду — таким выглядел в глазах большинства доктор Эндрюс. В действительности он был человеком среднего роста, с гибким и крепким — результат многолетних занятий йогой — телом, умеющим чудесным образом вырастать в глазах студентов, когда обрушивался на аудиторию с требованиями думать шире, смотреть глубже и — ради Бога! — быть смышленее.

Поговаривали, что его карьера началась в знаменитой тюрьме Сан-Квентин, где он какое-то время работал психиатром. Работа заинтриговала Эндрюса настолько, что он получил докторскую степень по криминологии и сделал себе имя на исследовании проблемы институционализации преступников, придя к выводу, что сама природа тюрем гарантирует повторение актов жестокости и насилия, когда в общество возвращаются закоренелые уголовники.