Марк Шейдер - Дмитрий Савочкин

Так вот, после этого муж таскал уголь из копанки на себе. Вот так на спине и таскал. Вот тогда было тяжеловато. А потом, когда лебедку с дизелем приспособили, уже полегче.

Я уже пьян, границы предметов вокруг меня слегка размыты и как будто чуть-чуть подрагивают, словно комната освещается не стоваттной лампочкой под потолком, а свечой на столе. Но я еще достаточно в своем уме, чтобы понимать, что не стал бы таскать уголь из забоя на своем горбу.

Наверное, когда таких людей засыпает в копанке, они чувствуют облегчение. Возможно, для них это выход, как для китайских шахтеров.

Я не знаю, кому больше сочувствовать – лошади со странным именем, чем-то средним между временем года и детским заболеванием, которую избавили от мучений и просто съели, или мужику, который после этого таскал уголь на себе и избавился от мучений, оставшись навсегда в копанке.

Может быть, за них обоих надо порадоваться?

Может быть, между нами и китайскими шахтерами куда меньше разницы, чем хотелось бы думать?

Ночь пролетает почти незаметно.

Клавдия Федоровна наливает нам еще по одной и заворачивает с собой. Мы по одному идем в туалет, одеваемся. На улице лютый мороз – настоящая донбасская зима, такая зима, которая бывает только в степи на этих широтах. Одновременно мокрая и сухая, стылая и пронзительная. Мы забираем с собой бутыли с самогоном и идем на работу.

Я – в последний раз.

Одно мое тело крепко спит и видит во сне, как второе тело идет пешком до города. Вместе с грозами оно едет на шахту, чтобы в последний раз переодеться.

В последний раз загрузить свои вещи в контейнер, подвешенный на стальной трубе.

В последний раз натянуть шахтерскую робу.

И все это время я думаю о том, что я вряд ли буду скучать по этому миру. Вряд ли я когда-нибудь соскучусь по пронзительному морозу и ветру, выдувающему из тебя душу. По этой пыли, бесконечно оседающей в твоих легких и закрывающей от тебя солнечный свет. По обглоданным деревьям с куцыми ветвями и вечно черными листьями. Я думаю о том, что в моем мире было не так уж много вещей, по которым я действительно буду скучать. И когда я об этом задумываюсь, мне приходит в голову только одно слово.

Ханна.

Когда первое тело переворачивается во сне, второе в последний раз входит в клеть. Дверцы клети закрываются за моей спиной, и мы начинаем путь вниз – как всегда тихо, как всегда спокойно.

Лишь на самом дне у меня спросят, где желтый порошок.

Если я думаю, что со мной тут шутки шутят, я глубоко ошибаюсь, мать мою за ногу.

Интересно, думаю я в эту минуту, как много людей, которым Клавдия Федоровна Ермолаева заворачивала с собой бутыльки, больше никогда не возвращались? Задавала ли она себе вопрос – куда они подевались? Приходила ли ей в голову мысль, что они отравились ее первачом – не потому, что он плох, а потому, что алкоголь в достаточном количестве может отравить тебя, даже если он чист как слеза младенца? Думала ли она о том, сколько жизней забрала у других?

Между прочим, это со мной разговаривают. Если я еще не понял. И если я не перестану валять дурака и не скажу где порошок, мне покажут где раки зимуют. Я даже, б*дь, понятия не имею, что со мной сделают.

О-о-о, поверьте, ребята.

Уж что-что, а понятие-то я имею.

Я уже давно понял, что порошок – это не просто маленький ништячок, который поднимает нам всем настроение. Я ведь говорил вам. Поверьте, я видел много торчков, я ловил их когда-то. Я даже пытался объяснить вам, кто за всем этим стоит, только вы не хотели меня слушать. И теперь мы с вами здесь вместе, посреди выработки, на глубине трехсот метров, я стою в центре круга, и вокруг меня несколько десятков обозленных абстинентных черных тел, и все вы не представляете себе, что теперь делать. Потому что для всех нас желтый порошок давно стал частью нас самих. Которая нужна нам так же, как кровь или лимфа. Которая незримо присутствует в нашей жизни в любой момент – что бы мы ни делали и о чем бы мы ни думали.

Которая управляет нами.

И в самый интересный момент, когда кто-то здоровый взял меня за воротник, а кто-то другой, поменьше, бьет меня наотмашь в нос, мои ноги висят в воздухе, и роба потихоньку трещит, готовясь разорваться, вокруг меня темень, и только коногонки на касках шахтеров показывают, как много их собралось вокруг меня, – я вижу его.

Как можно описать вам того, о ком все это время боялся даже подумать?

Если вы можете представить себе человека – с двумя руками и двумя ногами, короткостриженого, с гладкой кожей и блестящими белками глаз посреди лица, – вы можете быть уверены, что тролль совершенно на него не похож. В известном смысле, у него вообще нет плоти – он состоит из ужаса и боли, страха и страдания. Иногда мне кажется, что именно поэтому тролли и придумали управлять нами с помощью порошка, – ведь никак иначе они даже не смогли бы к нам подойти, слишком уж сильно мы их боялись.

Все замерли.

Все ребята, которые только что с увлечением убивали меня, движимые самой мощной жаждой из доступных человеку – наркоманской, теперь стояли с открытыми ртами в тех позах, в которых их застал страх перед троллем. Их согнутые тела словно стали меньше и начали просвечивать.

Казалось, что все, происходящее в забое, замерло: перестали стучать комбайны, остановились вагонетки, притихли далекие шумы, даже свет стал тусклее.

И только мое второе тело спокойно высвобождается из рук державших его грозов и выпрямляет спину. Оно встает, широко расставив ноги, уперев руки в бока, как украинская женщина, и поднимает глаза на тролля.

Я больше не боюсь его.

– Давай, – говорю я.

И в этот момент раздается взрыв.

Я ведь уже говорил вам, что это ни на что не похоже.

И я уже говорил вам, что это невозможно описать.

Слушайте внимательно, потому что я рассказываю об этом последний раз, и вряд ли вам это расскажет кто-то еще.

Это невероятно красиво: клубы разноцветного пламени, слегка припорошенного угольной пылью, переворачивая развешанные по всему шахтному стволу ванны с водой, постепенно заполняют собой все пространство забоя, словно обволакивая весь мир вокруг тебя и погружая его в крепкий здоровый сон. Камни, машины, люди с отлетающими ногами и руками – все это танцует вокруг тебя, поражая гармонией и легкостью.

И лишь одна мысль появляется в моей голове перед тем, как мое второе тело теряет сознание: «Б*дь, сейчас позвонят из главка и опять не дадут поспать».

Под землей, на глубине трехсот метров или что-то около того, лежит Марк Шейдер, придавленный и полураспятый за все свои грехи. И это я, как бы поразительно ни звучало.

В то же время на поверхности террикона, обжигая свои ступни даже сквозь толстую подошву зимних ботинок, чувствуя ветер, шевелящий волосы у меня на голове, стою я, другой я, который никогда не спускался в забой, никогда не испытывал животного страха перед темнотой, не видел своими глазами взрыв метана и не встречал пещерных троллей.