Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников

И после скоропостижной, от перепоя, кончины в январе 1711 года молодого мужа (не с тех ли пор она не терпела пьяных?) тяга к роскоши не оставляла Анну. Она забрасывала Петербург письмами, вопия о скудости материальных средств.

Среди адресатов были Петр и Меншиков с его домочадцами, и влиятельный вице-канцлер Остерман. Но более всего одолевала она просьбами свою “матушку-тетушку” царицу Екатерину Алексеевну. Вот, к примеру, что писала ей Анна 4 июля 1719 года: “…Исволили вы, мой свет, приказовать ко мне: нет ли нужды мне в чом здесь? Вам, матушка моя, извесна, што у меня ничево нет, краме што с воли вашей выписаны штофы; а ежели к чему случай позавет, и я не имею нарочетых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочетова: и в том ко мне исволте учинить, матушка моя, по высокай своей миласти из здешных пошленых денек; а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в гот содержать”. Анна лукавила: как заметил Сергей Соловьев, на самом деле “в Курляндии жаловались на сильную роскошь, которою отличался двор герцогини-вдовы”. Фридрих Вильгельм Берхгольц зафиксировал, что в 1724 году каждую неделю у нее бывают по два куртага; двор же ее состоит из обер-гофмейстера, трех немецких фрейлин и двух-трех русских дам, их обер-гофмейстера Бестужева, одного шталмейстера, двух камер-юнкеров, одного русского гоф-юнкера и многих нижних придворных служителей. Много это или мало? Если сравнить эту камарилью со свитой Петра, которого обслуживало всего лишь несколько денщиков, то штат герцогини окажется весьма раздутым. Кстати, монарх и дал нагоняй обер-гофмейстеру Петру Бестужеву, повелев ему очистить Курляндский двор от бесполезных “дармоедов”.

Очевидно, именно на Курляндскую роскошь позарился известный петиметр и авантюрист (а впоследствии маршал Франции) Мориц Саксонский, искавший в 1726 году руки Анны. Сын Саксонского курфюрста и короля Польского Августа II, он унаследовал от отца неукротимую страсть к женскому полу и легкомысленный нрав. “Война и любовь, – заметил историк Петр Щербальский, – сделались на всю жизнь его лозунгом, но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которою бы он не влюбился бы мимоходом”. Этот галантный повеса, скитавшийся по европейским дворам, сумел тогда обаять не только Курляндское шляхетство, но и вдовую герцогиню. “Она весьма желала вступления в брак с Морицем… – сообщил мемуарист Василий Нащокин. – Вдовствующая герцогиня, призвав к себе Меншикова, умоляла его с великою слезною просьбою, чтобы он исходатайствовал у Императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление ей с ним в супружество”. И хотя этим ее планам не суждено было исполниться, важен сам выбор Анны – она не на шутку увлеклась истым щеголем. И в этом, надо полагать, также обнаруживается ее природная склонность к роскоши и щегольству (эти понятия нередко отождествлялись тогда). Впоследствии она – сама, с общепринятой точки зрения, сама погрязшая в грехе сожительства с чужим мужем – будет сурово судить всякие вольности и несанкционированные амуры. А потому, поощряя щегольство во внешнем облике и быту подданных, она станет гневно порицать такие свойственные франтам черты, как похвальба числом плененных женских сердец, способность “говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше”.

Замечательно, что став самодержавной императрицей, Анна примеряла на себя роль верховной свекрови-тещи, всероссийской крестной матери. Особенно любила она быть свахой, женить своих подданных. И разве мыслимо было перечить такой августейшей поручительнице? Монархиня проявляла трогательную заботу о влюбленных, соединяя сердца бедных и беззащитных, которые, как некогда она сама, не смогли устроить свою судьбу. В письме Салтыкову в 1733 году она пеклась об участи двух бедных дворянских девушек, “из которых одну полюбил Иван Иванович Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но оне очень бедны, токмо собою недурны и неглупы”. Анна настаивала: “ Призови его отца и мать и спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из помянутых одну, которая ему люба, взять, буде же заупрямятся”. В январе 1734 года императрица не без удовлетворения отписала Салтыкову, что Матюшкин благополучно женился и что “свадьба изрядная была в моем доме”, то есть государыня устроила бедной паре свадебный пир в своем Зимнем дворце. С подлинно русской широтой жаловала Анна и молодоженов-иноземцев. Когда сын фельдмаршала Миниха Иоганн Эрнст женился на Бине Мегден, монархиня дала за ней приданое 4 тысячи рублей, изрядное имение, серебряное подвенечное платье, два отреза парчи, а также тысячу рублей на белье и кружева.

Принципиально новым в царствование Анны было то, что при ней щегольство стало именно насаждаться сверху. “Императрица Анна Иоанновна сильно развила страсть к роскоши у своих подданных;” – заметил историк-популяризатор Михаил Пыляев. – “В ее время было запрещено даже два раза являться ко двору в одном платье”. Говорили, что придворный, который тратил в год менее 3000 рублей на свой гардероб, не мог еще похвастаться своим щегольством, а потому многие разорялись.

При Анне явилась мода как феномен российской культуры (это слово вошло в наш обиход в Петровскую эпоху, но впервые фиксируется в “Немецко-латинском и русском лексконе…” (Спб., 1731) Эренрейха Вейсмана. Механизм моды, связанный с принципом новизны в культуре, работал в самых различных областях: литературе, музыке, быту, одежде, прическах. И сколько разорительных хлопот доставляло сие явление моды! Грациозно сидеть, стоять, умело тряхнуть своими надушенными локонами, надлежащим образом болеть, спать, говорить и любить было ой как непросто! Вместо простой мебели стала употребляться английская, красного дерева;

увеличились размеры домов, владельцы которых теперь бахвалились множеством комнат; при этом считалось неприличным иметь покои без модных (как правило, сделанных из дорогого штофа) обоев. Поражало и обилие “венецейских” зеркал. Появились и великолепные экипажи – богатые позолоченные кареты с точеными стеклами, обитые бархатом с золотыми и серебряными бахрамами, лучшие и дорогие лошади, тяжелые позолоченные шоры, кучеры и гайдуки в богатых ливреях.

Модными должны были быть не только материи и покрой костюмов, но даже их цвета. Императрица обожала наряжаться, предпочитая всегда яркие, “попугайные” краски (недаром она так любила этих птиц!). Бирон же, в отличие от нее, обожал нежно-пастельные тона и ходил в испещренных женских штофах. Тон в подборе цветов придворных уборов задавала сама монархиня. “Санкт-Петербургские ведомости” 19 августа 1734 года сообщали: “Весь придворный стат следовал за Ея Императорским Величеством в разноцветном богатом платье. Оное состоит из кафтанов лосинаго цвету да из зеленых камзолов, которые позументами богато укладены, а дамское платье зделано Амазонским обыкновением”. Еще одно свидетельство из столицы от 1 сентября 1735 года: “Платье Кавалеров, которое они в сей день впервые надели, состоит в голубых кафтанах с понсовою подкладкою и в понсовых камзолах, золотым позументом укладенных, а шляпы с красным пером”. А 14 июля 1737 года высочайше повелевалось, что “нынешнее принято при дворе летнее платье будет состоять в красном кафтане и зеленом камзоле с серебряным позументом”. И не указ были Анне европейские законодатели мод с их щегольскими правилами, о которых писал Антиох Кантемир: “чтоб красный цвет… не употреблять тем, коим 20 лет минули; чтоб не носить летом… в городе зеленый кафтан, понеже зеленый цвет только в поле приличен”. При русском Дворе даже седые старики наряжались в “попугайные” цвета. Даже такие престарелые мужи, как Алексей Черкасский и Андрей Остерман являлись во дворец в платье нежно-розового цвета, ибо знали, что явиться в черной одежде означало обречь себя на немилость и плохой прием.